Геннадий Васильев - Времена жизни. Рассказы

А его посадили.

Когда милиция приехала, завыла сиреной, он снова упал на порог, спросил: «Помнишь, что говорил? За врачом беги, не то…» – и погрозил волосатым кулаком. Вывалил язык, пустил пену, закрыл глаза, задышал припадочно. Бабка милиционеров встретила, икая от страха. Молча показала на припадочного. Старший подошел к телу, отвернул веки. Пнул несильно в ребро:

– Вставай, эпилептик сраный! Не знаешь даже, что при припадке глаза закатываются. Сестра у меня болезнью этой болеет. Нашел, кого дурить.

Квартирант перестал придуриваться, дал надеть на себя наручники. Бабка схватила его за рукав:

– А деньги?

Тот криво усмехнулся, кивнул на милиционеров:

– У них теперь проси, старая. А за меня свечку поставь, если умеешь.

Тут же провели обыск. В середине толстой книги «История Коммунистической партии Советского Союза» страницы были причудливо вырезаны. Контур напоминал пистолет. Пистолет в эту нишу и помещался. Только теперь его не было.

– Твое оружие? – негромко спросил старший, вынимая из сумки целлофановый пакет с черным предметом. На арестованного он не глядел.

Тот снова усмехнулся, не ответил. Старший так же не глядя и, кажется, несильно ткнул предметом в живот – студент охнул, согнулся, двое других в форме его подхватили. Старший махнул рукой – парня увели в машину.

Перепуганную бабку ни о чем спрашивать не стали. Зато она насмелилась, спросила – что натворил-то? Милиционер посмотрел на нее внимательно, вдруг снял фуражку, сел:

– А расскажу, пожалуй.

Студент с двумя такими же, как он, совершил вооруженное ограбление. Это по науке. На деле же они остановили на дороге ехавшего с фермы тракториста, думали – он с зарплатой. Грозя самодельным пистолетом, согнали с трактора. Мужик оказался с норовом, как-то исхитрился прихватить из кабины монтировку, выбил пистолет, стал охаживать ближайшего. Двое других, однако, подмяли его, оглушили, вывернули карманы. Денег у тракториста оказалось – 15 копеек, и те одной монетой. От вскипевшей злости и нахлынувшего страха троица изуродовала мужика его же монтировкой до полусмерти и скрылась, забыв пистолет. В больнице тракторист умер.

Бабка охала: вот кого приютила, вот какая работа денежная у него «наклевывалась»… И некстати вспомнила:

– Он тут недавно мальчонку соседского из речки спас: тонул…

Старший покривился:

– Может, зачтется ему… на том свете.

В одиннадцать лет его чуть не зажалили до смерти пчелы. Родители расходились, порознь оба переехали из Сибири в Нечерноземье, здесь сошлись опять. Лето в этих краях – жаркое, сухое. Знойным днем забрел на совхозную пасеку. Были на нем одни трикотажные штаны, закатанные по колено. Пчелы возмущенно погалдели – и обрушились на лоснящийся потом торс. Сперва он от них отмахивался, потом побежал в панике, а после уже ничего почти не чувствовал, только выл и катался в овсе, теряя силы. Спасли его командированные на уборочную городские водители. Кто-то увидел издалека, сначала не понял – чего это пацан так мечется, а догадавшись, погнал грузовик на всей скорости, схватил мальчика, забросил в кузов – и снова по газам. Привез сразу в медпункт. Из кузова его вынесли, самому спуститься не было сил. Тело билось, как под током. Ни говорить, ни соображать он не мог, только всхлипывал без слез. Прихрамывающий отец, заведовавший медпунктом, подхватил на руки, уложил на кушетку. Вызвали «скорую» из района, та приехала быстро. Его увезли в больницу. Три дня полоскало непрерывно, только успевали тазики оттаскивать. Во рту стоял противный вкус пчелиного яда. На одной руке отец выдернул пятьдесят шесть пчелиных жал. Дальше считать не стал. Получалось, что ради его погибели своих жизней не пожалели сотни три полосатых тружениц.

Навестить приехал водитель того грузовика – с опухшей и перекошенной физиономией, заплывшим глазом. Пяток пчел подарили свои жала и спасителю. Сам же пострадавший не опух ничуть. Врачи качали головами: «Феномен! Теперь никакой ревматизм не страшен!»

Бездетный водитель, не зная, чем утешить спасенного подростка, привез баночку меда. Пчелиного. Он увидел – и заплакал. Тот смешался, ушел, кляня себя.

Долго потом еще, наказанный пчелами, не мог он видеть мед, переносить его запах. Не мог ходить на колонку за водой: к ней всегда летом слетались на водопой не пчелы, так осы.

А пасека скоро сгорела. В валках на поле загорелся хлеб, огонь мгновенно добрался до ульев, и через пару часов от пасеки остались дымящиеся головешки. Пасечник, который каждому улью дал «семейную» фамилию, а с пчелами четверть века общался без дымокура и защитной сетки, слег от горя.

Через год он подхватил стригущий лишай. Купались в пруду, где пастухи поили коров. Больше в тех краях купаться было негде. Коровы и занесли заразу в воду. Перед школой, накануне 1 сентября, родители отправили его в район стричься. Парикмахерша, только успев запустить машинку в отросшую за лето шевелюру, охнула:

– Господи! У тебя же вся голова в лишае! Что ж мне с машинкой-то теперь делать, ее же стерилизовать придется!

Еще поохав, она все-таки достригла его и сказала:

– Дуй домой скорее, скажи родителям – пусть в больницу тебя везут!

Он по малолетству и легкости восприятия жизни ничего не понял. Приехал домой на попутке – шофер всю дорогу косился на его пятнистую голову. На высоком, выше взрослого роста, крыльце стоял отец. Глянул на него сверху, посерел лицом. Вынес из дома берет, строго приказал не снимать ни в каком случае. Наутро повез за сто километров в специальную больницу, где лечили кожные болезни.

Больница была детской. Мест не хватало, и в переполненных палатах спали иногда по два человека на кровати. Мимо процедурного кабинета старались лишний раз не проходить: оттуда все время слышались детские крики и плач. Там рвали волосы. Сначала голову намазывали вонючей черной мазью, бинтовали, корни волос от мази размягчались, потом юного пациента сажали на низкий табурет, сестра или медбрат накрепко зажимали голову меж своих колен – и пинцетом выдергивали волосы. Процедура варварская, но, объясняли детям, необходимая. Иначе стригущий лишай не вылечить.

Постоянная боль, вонь от мази, духота и смрад в палатах вызывали у детей раздражение и злость. Те, что повзрослее, нередко дрались между собой, а если не было повода подраться – издевались над мелкими. Все дети были лысыми, носили перепачканные мазью панамы, и в общем туалете, не делившемся на «мальчиковый» и «девочкин», нелегко было различить – кто сидит орлом на толчке, мальчик или девочка?

Больница была далеко, и мать сумела приехать только раз. Увидела – ужаснулась. Она сама работала медсестрой и понимала, что в таких условиях его не только не вылечат как следует, а снабдят чем-нибудь похуже: разновидностей этой кожной болезни очень много. Несмотря на расстояние, она через два дня приехала снова, привезла одежду, тайно переодела его в палате, вывела за ворота – и вернулась в больницу требовать выписку. Главврач долго сопротивлялся, боясь ответственности, в конце концов плюнул, приказал выдать выписку, а наедине неожиданно сказал: