Надя Вафф - По совести

– Вот тебе… Вот тебе… Сволочь… Дрянь… Ненавижу, ненавижу, ненавижу… – Анна, крепко сжимая в руке кухонный нож, наносила мужу удар за ударом. Ещё, ещё, ещё… С каждым новым ударом отступала боль, остывала жгучая ненависть, сходила на нет злость. Когда к ней вернулось самообладание, Анна наконец-то услышала, как, не переставая кричит Толик, забившись в угол, как барабанит в закрытую на щеколду дверь соседка. Всё ещё на ватных ногах она дошла до двери, распахнула её и предстала перед Натальей вся забрызганная кровью, с безумным взглядом синих глаз. Наталья, многое на своём веку повидавшая, быстро закрыла за собой дверь и бросилась первым делом к орущему Толику.

– Тише, успокойся Толечка. Мамка с папкой подрались паразиты, совсем запугали пацана. Мы с тобой сейчас ко мне пойдём. Хочешь?

– Ма… – Толик больше не кричал, он размазывал ладошками кровь и слёзы у себя по лицу и глядел на мать.

– Иди к маме, пожалей мамку, – Наталья подтолкнула Толика к сидящей на полу Анне и обратилась к соседке. – Пацана успокой и… что-то надо делать…

– Ментов зови, – тихо, но уверенно, сказала Анна. Она обняла Толика, прижала его к себе и зашептала ему в ухо: – Ты ничего не бойся, сынок, мамка тебя в обиду никому не даст.

– Ань, ты погоди горячку-то пороть, явку с повинной всегда успеешь оформить. Гришка-то твой в бегах, об этом даже участковый знает. Может нам…

– Отчаянная ты, Наташка, ох, отчаянная! Только мне по-любому не жить. От правосудия, может, и уйду, а вот от Манюни не скроюсь, это точно. Я тебе никогда не рассказывала, что у Гришки полюбовница авторитетная, – Анна замолчала, словно подбирала нужные слова, потом добавила: – Была. И любовь у них тоже была. Гришка за ней таскался, как хвост за собакой. Все деньги ей на цацки спускал.

– Ты про это разговор сейчас зачем завела?

– Достанет она меня, Наташка. Отомстит за Гришку, как пить дать. У них месть – это святое. А мне выжить надо, Тольку поднять.

– Ань, как же ты мальца из тюрьмы подымать будешь?

– Не знаю. Пока не знаю. Просьбу мою выполнишь? Я тебе телефончик сейчас черкну и записочку. Позвони сестре моей Фимке, расскажи про меня. Когда приедет, записку ей передай. А Толик пусть у тебя пока побудет. Сделаешь?

– Сделаю, Анька, – Наталья поглядела на притихшего Толика. – А если сестра не приедет?

– Приедет. И Толика заберёт, не сомневайся.

Милиция явилась быстро. Протоколы, понятые, допросы-вопросы… И началась у Анны с Толиком совсем другая жизнь.

Школа на посёлке была своя. В ней учились исключительно местные дети до пятого класса. На шестой год тех, кто отличился в учёбе и поведении, переводили в другую школу, что находилась в городе. Остальных неблагополучных определяли в интернат с правом приходить домой по выходным дням.

Накануне Толиного дня рождения к Серафиме пришла учительница, у которой Толик учился все пять лет, и завела такой разговор:

– Пора определяться, Серафима, куда мальца отправлять будем.

– А чего тут определяться? Ясен пень – в интернат!

– Я бы на твоём месте не торопилась так, Серафима. Толик к наукам способный. Да и тихий он мальчик, кроткий. Видела бы ты, какие оторвы с ним в одном классе учатся, может по другому рассудила бы. Так ты же ни разу на собрание не пришла.

– Ты, Антонина Сергеевна, меня собраниями не упрекай. Собрание вы для кого собираете? Для родителей. Я же Толика не рожала, я к нему опекуном согласилась только потому, что это последняя Анькина просьба была. Так-то, давно бы малой в детдоме был. Вот скоро Анька вернётся, пусть тогда и решает, где ему доучиваться. Моё же слово – в интернат. Нечего ему в городе делать. У него родители сиделые. Вдруг и он чего выкинет? Кто тогда за него отвечать будет? Я? А оно мне надо? Вот то-то же… Да и, если по сердцу рассудить, не приживётся он там. Не пустят его городские интеллигенты в свою компанию. Придётся ему из кожи вон лезть, чтобы его за своего приняли, изворачиваться. А если случится извернуться не так? Что тогда? Тюрьма… Видишь, Антонина Сергеевна как складывается – куда ни пойди, а выхода нет. Определяй Толика в интернат.

Время летело чередой: лето за весной, зима за осенью. Толик жил в интернате постоянно, даже на выходные перестал наведываться домой. Серафима не настаивала, уезжала надолго в Москву, и лишний раз не искала встречи с племянником. Толик ждал возвращения матери из тюрьмы, считал дни до её освобождения.

Весной, накануне своего шестнадцатилетия, Толик с Сиплым – соседом по комнате – отправились за черёмухой. Приближались майские праздники, и нужно было где-то раздобыть охапку «белой пахучки», обещанную директору интерната для возложения к местному мемориалу. За ними увязался Киря Толстый. Он долго висел на интернатовском заборе, пытаясь «лихо перемахнуть» через него, потом, под громкий смех Сиплого, просто перевалился на другую сторону и произнёс:

– Хорош ржать, пора тикать. Ты, Сиплый, рот свой закрой, я ведь могу и вальцануть.

– Да, ладно тебе, Киря, не обижайся, – попытался заступиться за Сиплого Толик. Толстого в интернате побаивались. Несмотря на его неуклюжесть, удар у Кири был мощный, выверенный. Отец Толстого получил на зоне кличку Деловой, и был в большом авторитете, поэтому с Кирей старались не связываться. – Сиплый, он по жизни смешливый.

– А ты за него не впрягайся, – процедил сквозь зубы Толстый. – За себя лучше мазу держи.

По дороге шли молча. Когда поравнялись с магазином, Сиплый вдруг проговорил:

– Эх, сейчас бы чекушку, да Светку на дачке потискать.

– А мне бы лучше мороженного кофейного, – вздохнул Толик, над чем Сиплый снова загоготал.

– Опять зубоскалишь, сявка? – цыкнул Толстый и зыркнув в сторону Толика осклабился. – Ты ещё о кашке манной с молочком помечтай!

– А что? – серьёзно проговорил Толик. – Я и от кашки манной не откажусь. Особенно от той, которой меня мамка в детстве кормила.

– А тебе сейчас слабо, – Толстый внезапно остановился и перекрыл Толику дорогу, – взять хотя бы вон тот камень, запулить его в окно магазина, а потом быстренько туда кинуться и сдёрнуть мороженку.

– Да, я… – замялся Толик.

– Что, стремаешься?

– Отчего же, – Толик понял, что Толстый не отступит, будет давить на «слабо». Сиплый, как обычно, сделал вид, что его не интересуют чужие споры и поспешил удалиться на почтительное расстояние.

– Тогда в чём дело? – не унимался Толстый. – Вперёд, братан!

Толик взял увесистый камень, лежащий недалеко от входной двери магазина. Им продавщица Ольга обычно подпирала дверь, оставляя её открытой. Прицелился, бросил. Со звоном разбилось стекло, завизжала потревоженная сигнализация. Толстый с Сиплым бросились врассыпную. Толик никуда не побежал. Он чувствовал, что его всё равно найдут, поймают, будут судить, только если он убежит, то срок будет длиннее. Так и дождался приезда милиции, топчась на ступеньках магазина.