Николай Боровой - Прозаические опыты

Смерть выглядит по-разному.

Смерть Саши была фонтаном липкой крови, бьющим из его раскуроченной ноги так, как нехотя, тяжело выливается домашнее вино из маленькой бочки, когда вина уже немного осталось. Я запомнил, когда в молодости татары угощали нас в Крыму, под Судаком. Фонтаном крови, который пульсируя, бил посреди воплей, мата, дыма и перекрученного причудливыми узорами металла, окропляя на глазах превращающийся в вязкую и смрадную грязь песок. Тогда, тридцать лет назад, под небольшим аулом километров в пятидесяти от Кандагара, два советских БТРа подорвались на штатовской мине. Первую машину перевернуло и разворотило страшно, вторая, ехавшая на удалении пятнадцати метров, пострадала меньше. Ее тоже перевернуло, но только повалило на бок, у водителя была тяжелая травма носа и челюсти – от страшного удара от руль – это я сразу увидел, придя в себя и начав вникать в случившееся. Он орал, матерился страшно, прижимал к лицу лоскут разорванной сильно губы, остальные ребята, подавив друг друга при падении БТРа, кажется пострадали не так сильно. Мы начали выбираться, кто-то помог водителю, Леше из Таганрога, выбраться, сквозь пальцы рук, закрывающих его лицо и глушащих его крики и мат, струями обильно текла кровь… дым сильно застилал расстояние до первой машины, а когда я доковылял до нее, в распахнутых створках задней двери увидел Сашу… Он свешивался верхней частью тела из повернутой наискось щели двери, спиной вниз, голова запрокинута, шея и горло вытянуты назад, он судорожно шевелил челюстью, то ли хватал воздух, то ли пытался кричать. Полувзгляда хватало, что бы понять – и то, что он один жив – чудо. Дальше – как учили, «на автомате». Голова, шея – все гудело, звенело, кружилось, тошнота давила, но я подхватил его под плечи, начал тащить, где-то на заднем плане мелькнула то ли мысль, то ли надежда – ничего, братка, все будет в порядке, поживем еще. Когда я сумел протиснуть его сквозь раскореженную дверь, оттащил на несколько метров, и взглянул, стало понятно – в порядке ничего не будет. Саше оторвало ногу, выше колена, а осколок мины пропорол брюшную полость. Если из культи оторванной ноги кровь пульсировала фонтаном, то из раны на животе, поверх вывороченных тканей и края металла, кровь не била, а как-то просто поднималась и вытекала, как молоко, сбегая у нерадивой хозяйки, вытекает над краями кастрюли. Я действовал четко, автоматически, как учили, сознание мое разделилось как бы на несколько планов – вырвав с пояса ремень, стянул как мог культю, валик из моментально снятой гимнастерки – под Сашину, с выпученными глазами голову, марлей из медпакета прижал разорванные ткани живота, пытаясь остановить кровь и понять, как прижать так, чтобы не травмировать еще больше огромным осколком. Где-то на третьем плане мелькала мысль, что Саша – покойник, и не выбраться ему, будто вдалеке, через глухоту и гул от контузии, слышалось как старлей, молодой парень, недавно после ярославской учебки, матерясь орал в рацию, сообщая о случившемся и требуя вертушку с медсоставом, для эвакуации раненных… слышал, как орут другие раненные ребята, как кто-то кричит – «да нет, бл… дь, так пережимай, жми крепче», кожа на лице ороговела от брызг крови и насевшей сверху гари от взорванного и горящего БТРа, а первый план был прикован к его лицу… я знал это лицо с пяти лет, с тех пор как помнил себя… на те мои двадцать лет у меня не было на земле человека ближе, родней душой, может, только мама… Саша был не просто другом детства – на те наши с ним двадцать, когда росшие и жившие, учившиеся и прослужившие рядом, мы разделили чуть ли не каждый из совершившихся и оставшихся в памяти дней, он был частью меня, частью, без которой я не представлял своей жизни, как не представляют ее без ног или рук, без родителей или дыхания. На моих глазах его лицо крепкого парня заостряло черты, глаза округлялись, казалось – выпирали из орбит, челюсть, которая сначала тряслась, будто хотела что-то произнести, вдруг съехала в судороге в сторону, сжалась с верхней, кровавая пена начала выливаться между стиснутых челюстей, и хоть я понимал, что его уже здесь нет, я смотрел на его лицо, на вылезающие наружу в предсмертной конвульсии глаза, и мне казалось тогда, что он видит меня, что-то силится сказать мне взглядом… В первой машине тогда погибли все, все восемь бойцов, водитель и радист, только они погибли сразу, а Саше судьба даровала несколько минут страшной агонии… чтобы именно так в первый раз показать мне смерть… Помню, как где-то совсем на периферии потрясенного и работающего как натянутая струна сознания, мелькнула мысль поискать оторванную ногу и как требует инструкция – упаковать в медпакет, сдать медикам на вертушке, когда подойдет…

Смерть Саши была первой смертью, которую я видел, не самой страшной. С тех пор я видел много смертей – на поле боя, в больничной койке, среди привычных домашних вещей, в полном сознании и в безумии агонии. Смерть – которая пахла мочой и калом, гноем пролежней, запахом госпитальной дезинфекции, от которой несло сладким смрадом гниющих от гангрены ран или полевого наркоза. Смерть Саши была для меня страшна тем, чем и до сих пор, невзирая на годы, виденное, привычку, продолжает страшить и потрясать всякая смерть – тем, как в мгновение ока она стирает, сметает человека полного надежд, ожидающего его впереди или уже прожитого, всего, что было им думано, прочувствовано, еще желалось и планировалось… Тогда я ничего не чувствовал – только смотрел и запоминал. Но вечером, в лазарете, в одиночестве перед пахучим холодом, которым тянуло из темного поля, и еще дальше – из блестящих на солнечном пекле, но почти не различимых в темноте рыжих гор, я ощутил смерть как зло, главное зло, ощутил тогда, и продолжаю ощущать сейчас, спустя десятки лет, ощутил на всю жизнь. Тогда ли я ощутил, что должен бороться со смертью?.. Не знаю… факт таков, однако, что борьба за жизнь стала моей дорогой… Многие годы я борюсь со смертью и дарю людям жизнь. Это мой путь.

Смерть отца подарила ему покой и избавление от страшных мук. Несколько лет, при полном сознании и бессилии, он пролежал в кровати с ампутированной рукой и ногой, и ждал, пока рак из третьей стадии перейдет в последнюю и убьет его. Каждый его день был адом, мы были рядом с ним, мы окружали его любовью, мы приводили к нему его бывших студентов и аспирантов, возили его – изувеченного калеку – в оперу, филармонию, на заседания ученого совета, давая почувствовать, что нет для нас более полноценного и достойного человека, чем он… Но нет ничего на этом свете, что могло бы унять муку души и ума, поруганного достоинства человека, который вынужден умирать так… Когда он умер, на его лице не было следов муки или вообще каких-то чувств.. был только один скульптурный, каменный покой…