Николай Боровой - Прозаические опыты

Да, я часто, с некоторым ужасом чувствую себя судьей… Ко мне, из самых разных судеб и ситуаций приходят самые разные люди, и их судьбой становлюсь я, их судьбой становится жаждущая их и требующая жертвоприношения смерть, с которой я вступаю в борьбу, потому что когда-то давно, без их ведома, открыл с ней счет. Как часто мне кажется, что люди, которым я отвоевываю годы жизни, а иногда – и совсем возвращаю ее, не понимают, что значит тот дар, который я трепетно возвращаю в их нерадивые руки… как не понимали этого перед тем, как пришли ко мне… Как часто, когда я смотрю на страсти, владеющие людьми вокруг меня, на которые они тратят жизнь, я думаю, с ужасом открываю для себя, что их жизнь ничего для них не стоит, ничего не значит… Как безумно они втаптывают в грязь повседневных страстей и иллюзий данный им кем-то дар, даже не подозревая, чем может быть этот дар… Кто-то может прожить жизнь, что-то оставив навек – мощь звуков, глубину смысла, проступающего в поэтических строках, тайну линий, спасающую от мук и смерти формулу… кто-то, как я – может спасти многие сотни и тысячи жизней, в которых может, должно случиться все это, и как часто, провожая «своих» последним взглядом в возвращенную им жизнь, я не то что желаю им – мысленно требую, требую от них этого… Кто-то может прожить жизнь, безразлично исчезнувшую в нужде или страстях, оставив после себя кучу фотографий, груду использованных вещей и толпу наследников, алчущих оставшихся после них благ… Бесконечен человек, все может, ничтожен и велик, червь и бог, вопрос в том, чем он решается быть…. Как часто те, кому я дарю возможность жить, оскверняют, кажется мне, тот дар жизни, который я им вернул, часто я с ужасом думаю – не стоят его… я это делаю ради того в них, что они быть может и не знают в себе, ради того, чем они могут и должны быть, ибо люди, созданы людьми… я эгоист, и мне поздно меняться, прожив большую часть жизни – я делаю это только ради самого себя… ради того счета, который давно открылся со смертью Саши… куда вписан упокоившийся отец… куда вписана мать, с ее детскими и бессильными перед лицом судьбы слезами… куда вписаны многие десятки тех, близких и далеких, которые умирали перед моими глазами – на больничной койке, под колесами машин, в ужасе домашней тишины… куда вписаны те огромные, настоящие люди, которых смерть, празднуя победу, как былинку стирала в несколько мгновений, когда рядом с ними не было такого, как я… будто вся мощь их духа, все величие пройденного ими пути – ничто… я делаю это ради них – чтобы они успели победить смерть – тем, как жили, что сделали, на что решились… Мой путь – горький путь… часто я отсрочиваю людям их приговор только для того, что бы они вернулись к привычному празднику будней, не желая знать, не желая помнить, продолжая безразлично ожидать приговора и использовать жизнь… как будто не открылась им муками и испытаниями неотвратимая судьба, не заставила осознать и решиться… чудом получив отсрочку приговора из рук судьбы, они продолжают жить, как жили, радуясь возможности повременить еще немного перед тем, что все равно настигнет… но я делаю это, это мой путь… Потому что дело моей жизни – побеждать смерть, дарить и возвращать жизнь… что бы вы ценили ее, люди…. Чтобы вы могли победить смерть – жизнью, трудом и любовью, деяниями рук своих… что бы от прожитых вами жизней хоть что-то осталось… Начало формы

Конец формы

В огромной, пустой квартире, в которой жила одна, на первом этаже дома, выстроенного в те уже легендарные времена, которые сегодня кто-то не устает проклинать, а кто-то – возносить и боготворить, умирала старуха Дударчиха. Тяжело умирала, уж две недели умирала – а все никак, не отпускала ее жизнь, не могла забрать смерть.

Крепка была старуха, плотна телом, взглядом и нравом – тяжела, властна, на эмоции – скупа, отчего сила ее казалась еще большею, и почтение вызывала большее. Муж ее умер рано, и тут – хочешь, не хочешь – а характером отяжелеешь, учась жизнь и судьбу держать в кулаке. Было ей лет за семьдесят далеко, а может – и под восемьдесят, точно никто не знал. Зла она не была, но улыбалась редко, всегда нося на лице словно бы маску суровости и осуждения. Крика от нее редко кто слышал, да ей и не надо было кричать – взглянет, когда надо, пристально, тяжело, и у человека – невольное уважение просыпается… Бывало, но редко, скажет кому-то что-то одобрительно, и тогда – чуть улыбнется уголком рта, а похваленному – будто орден вручили. Бывало, кого-то подстегнет едко, весомым словом, и всегда – на месте слово, и по делу, но никто не обижается, принимает как должное, как справедливый подзатыльник от того, кто право имеет им огреть. Соседи Дударчиху не то что бы не любили – как не проникнешься теплом к тому, с кем всю жизнь бок о бок прожил – но почтительно побаивались… Жила она замкнуто, не то что бы не любила впускать в дом людей, а просто редко пускала, когда же пускала – на большие праздники, на день поминок мужа, то шли радостно, как на значимое событие. Угощала всегда уважительно к гостям – от души, через край, и тут уж у всякого сомнения в отношении к человеку развеются: что о человеке не говори и не думай, а по хлебу и соли всегда все видно, хорош человек или плох, по тому, как впустит людей в дом, и как из дому проводит. Короче – принимали старую Дударчиху такой, как она есть, была она давней частью всеобщей, домовой жизни, перед ее окнами росли и взрослели дети, потом росли их дети, и была Дударчиха странной немного, но неотъемлемой частью этого круговорота жизни, а потому – вызывала тепло. Как правило, стремились соседи первыми с ней здороваться и первыми спросить «как самочувствие», радуясь, когда эта суровая, почтенная баба вдруг улыбнется и скажет что-то теплое немногими, весомыми словами, были и такие, которые совсем заискивали перед ней, лебезили… на таких она поглядывала саркастически, словно в самое нутро смотря, но – не обижала.. К мнению ее прислушивались… Когда становилось кому-то из соседей худо – кто заболел тяжело, у кого ребенок в беду попал – собирала Дударчиха соседей, говорила – бабы, надо помочь, денег собрать там или еще что, и ни у кого слова ее не вызывали сомнений… Иногда даже рады были соседи, что эта баба с ее тяжелым взглядом и словом, им про святое напомнит…

Была Дударчиха одинока, как уже сказано. Были среди соседей и такие, которые помнили ее покойного мужа, была и пара таких, кто знали тайное – что не умер он, упав зимой и ударив голову о крыльцо своего подъезда, как всем всегда говорилось, а повесился в этом самом подъезде, в подвале, по утру… Но об этом – упаси боже, хоть слово, хоть намек, и в голову никому не приходило… Как уже давно никто не решался спрашивать Дударчиху о сыне, который лет пятнадцать назад в один день – пропал… пропал да и все… Поначалу, по прошествии какого то времени, стали соседи спрашивать – как да что, как там Сашенька, где… старуха сразу разговор переводила, сжимала челюсти и смотрела сурово в сторону, давая понять, что не надо с ней говорить об этом… и скоро перестали спрашивать, чувствуя, что случилось что-то недоброе, что спрашивают о больном…