Ольга Климова - Северный ветер. Роман

Гарин вспомнил жену, ему показалось, что спит, и что снится ему их встреча.

Вся в веснушках юная Кристина принесла в жизнь тихую душевность и грусть, только этого ему жизни и не хватало. Сладкие воспоминания крутились в мозгу. Он расслабился, потянулся, как будто выспался.

Второй раз открывая холодильник, друг обдал Гарина прохладным ветерком. Они говорили с Димкой до утра. Во сне вспоминал жену и сына.

В двухкомнатной уютной квартире, аккуратно прибранной, Кристина стояла за шторой, ногами прижималась к тёплой батарее, смотрела вдаль из окна. Что она хотела увидеть в дали прекрасного города? Муж, сейчас далеко – далеко. Без неё. Переживания ввели её в ступор. Достаточно долго стояла она на одном месте.

Недалеко от окна (так как вся квартира была небольшой) на довольно высоком пухлом диване сидела мама Георгия. Женщины дружили.

– Доча, хватит грустить. Хватит. Вернётся Жорка, живой и невредимый. Он же не на войну поехал, что там у друга станет, с мужиком, со взрослым тем более. Да и жена за имя присмотрит, – опираясь на ладони, покачивалась на диване, тянула слоги, и сама над своими словами посмеивалась.

«Чего это она как бабушка разговаривает, словечки старинные находит. Кто знает это её „за имя“. Я, конечно, понимаю, это значит „за ними“, моя бабушка тоже так говорила. Она знает, как говорила моя бабушка?» – Кристина перевела подозрительный взор на свекровь, та, невинная, покачивалась на диване, скрещенные калачиком ноги не доставали до пола. И вид её задумчивый и ничуть не хитрый. Свекровь блаженно улыбалась, глядя себе куда-то, в область пупка. Сидит себе ни о чём не тревожиться.

Кристину немного смутило безразличие тона мамы в ответ на честную грусть, но это его Мама, и кто и когда на неё обижался?

Мама почёсывала пальцами волосы в хвосте.

– Хорошо у вас, тепло. О-о-о, хорошо. Доча, ты не стынь у окна. А Жорка твой – прохвост, и отец его таким же был. Как говорится, мутит всё время. Что вымутит? Я не понимаю.

Она продолжала присматриваться к собственному животу, махнула по животу рукой, скидывая с одежды нечто невидимое.

– Он работает.

– Работает или мутит, а ты с пацаном устала, – напевала она как песню.

– Анна Ивановна, я не устала. Просто с Владиком заниматься надо много. Он сложный ребёнок.

– Много, доча, много. Ты правильно делаешь.

Теперь свекровь покачивала телом назад – вперёд, как будто едет в поезде. Мирно укачивала она размышления о сыне, от ритмичных покачиваний мысли получались спокойными.

Её внук, сынок Жоры Гарина Владик был глухим от рождения.

«Не больной мальчик, хороший и красивый, – выговаривала она сочувствующим соседкам, когда те называли ребёнка больным. – Не выдумывайте».

«Дети устают. Совсем я детям мало помогаю», – женщина прервала покачивания, встрепенулась:

– Кристин, давай я с Владей посижу, ты сходи до подружек.

– Да мне некуда! Нет, не хочу! У Владика скоро концерт. Ребёнку со сцены выступать. А я ходить буду. Что за мать? Ненормальная мать.

«А какая мать нормальная? Та, что сидит рядышком со своим чадушком. Или такая, как Анна Ивановна – недосягаемая, красивая. Такая была его мать молодая».

Мать Георгия работала всю жизнь бухгалтером. Среди её интимных привычек смолоду любимая была – красить губы ярко-розовым перламутром. И теперь, украдкой, зная, что уже не надо и ровно не получится, – подкрасилась, убеждая озорное отражение в зеркальце, что делает это в последний раз. Украдкой посмотрела на невестку, она на свекровь. В квартире поселилось молчание женских душ. Из второй, тёмной и тихой комнаты понеслось странное юное пение. Звуки и слоги то собирались в комочек, то разбрасывались по воздуху. Песня жила без слов. Горловое манящее пение, которое нельзя не слушать. Обе женщины переключили слух туда, в комнату юного музыканта. За окном нарастала вечерняя уличная суета – ряды быстрых машин и одинокие пешеходы, шагавшие в сторону магазина.

Анна Ивановна оживилась, вспомнила, что припасла Владику коржик, такие он обожает. Уплетает, только крошки летят. Отрыв коржик в большой, с вещами на каждый случай сумке. Со второй попытки подняла с дивана тяжёлое тело. Поочерёдно установила ноги на пол, получила твёрдую устойчивость на земле. Сутулясь, тяжело, брела в комнату внука, приговаривая:

– Давай, малышок, перекуси теперь. Довольная, протянула мальчику сахарную стряпушку.

Внучок рад, что песня получилась ладно и громко, и что бабушка такая родная и радуется в ответ. Он захрустел коржиком, посыпались на колени крошки песочного теста вперемешку с сахаром. Большие и мелкие кусочки. Бабушка сгребала кондитерский мусор с колен мальчика и складывала крошки на стол.

– Владик у вас молодец, – говорила она невестке уже в коридоре, собираясь уходить. Не включая в прихожей свет, с трудом натянула узковатые сапоги с весёлыми шнурками-кисточками. – Смажь ему на ночь горлышко, натри грудку мёдом с редькой. Берёшь редьку, врезаешь лунку, такую ямочку, ножом сверху проскребаешь, туда мёд, ложечку хватит, немного потряси. Хотя так смешаются. Редька сок пустит и он с мёдом – такая целебная сила. Я детей так лечила, и сына и племянников, все здоровые бегали.

– Да горло и не болело, и кашля нет.

– А ты смажь для профилактики. Надо же, мальчик так любит музыку!

Прошла ночь общая для всех и разная во времени. Утром на расстоянии тысяч километров от Норильска общались мама с сыном, за специальным столом для занятий. Специальный – потому что круглый. И крутится в разные стороны, и можно достать необходимые предметы – ноты, тексты песен и другие предметы, их куча, они помогали общению и обучению музыке.

Владик и Кристина готовились к концерту. Мама научилась дирижировать, не по настоящему, а как дирижёр мама, которую понимает только сын. Она делала взмах рукой, малыш начинал петь, легонько трясла пальцами, и он знал, что нужно не обрывать, а потянуть звук.

– Владик, пой громче, ну! – Кричала она губами и знаками.

– Здесь тише, тихо и долго, – мама сжимала губы, кивала.

Владик тянул звук, угождая матери, она улыбалась, он расслаблялся, получалось естественно.

Несколько по-другому получалось в театральной студии.

На занятиях в театральной студии Владик был скован. Никто кроме него не знал, как боится он пожилую уборщицу, которая в студии мыла пол.

Мама оставляла его в студии одного и в ожидании начала, он видел, как грязное железное ведро приближается ближе, ближе. Женщина что-то бормочет и наступает с ведром. Малыш дрожал, когда она кричала беззвучным ртом, устрашала глазами и тошными запахами: душок хлорки и грязи, как ядовитый газ, поднимался к носу Владика. Женщина вертела шваброй дальше, унося за собой страх в узкий тёмный коридор, ведущий в студию.