Павел Чупров - Первый в раю

Сергей ничего не ответил. Он не знал, какой стороной бил. Они опять сидели молча. Небо начало уже сереть, когда к садику подъехал милицейский воронок и остановился. Из кабины вышел молодой милиционер, оставив дверцу открытой, и полез на ограду. Он был долговяз и нескладен, с жидкими белесыми волосами и худым лицом. Сергей вспомнил, что они с Вадиком учились с ним в одной школе, только будущий милиционер был на несколько лет старше. И вот теперь тот тихий сопливый пацан висел на заборе, наклонив к себе ветку, и рвал яблоки – крупные он совал за пазуху, а мелкие выкидывал или запихивал в пустую кобуру. Сергей краем глаза видел, как Вадик медленно опускает дымящийся окурок и тушит его о ком земли. В тот момент Сергей почувствовал, что с этой ночи они как бы вне закона.

Милиционер спрыгнул с забора и сел в кабину машины, что-то говоря водителю. Они рассмеялись. Из окна кабины полетело надкушенное яблоко, и воронок уехал. Ребята, посидев еще минут десять, разошлись. Сергей подождал за церковью, когда Вадик скроется, и повернул обратно.

Было уже светло, хотя солнце еще не взошло. В ближнем дворике кто-то уже гремел ведрами, направляясь к хлеву. Сергей поспешил поскорее дойти до перекрестка и свернуть, а потом между двумя глухими заборами, через которые свешивались и сплетались ветки яблонь, дошел до Дублянки – большого ручья, протекающего по городку. Он пошел вверх по течению, и с одной стороны от него журчал ручей, а с другой были или изгородь из колючей проволоки, или плетень, или штакетник. Сергей чуть было не наступил на дохлого гусенка – голова его была затоптана в грязь, как будто ее совсем не было, а брюхо распорото. В черной ране уже копошились мухи. Сергей дошел до знакомого забора, перекинул руку через калитку, нащупал щеколду, откинул ее и крадучись прошел по садику мимо деревянного сортира с застекленным окошечком над дверью.

Тюль выпорхнул из окна Ларисы и торчал из дома белым скомканным языком. Сергей просунул голову в окно и огляделся. Слева стояла кровать, за ней громоздкий многоэтажный комод, покрытый белыми салфетками, справа был столик с трельяжем. Над кроватью висела скрипка. Тюль лег ему на голову, как фата. Сергей хотел позвать Ларису, но в последний момент увидел, что на кровати спала не она, а пожилая женщина, кажется, мать.

Он согнулся, медленно, на цыпочках, отошел от окна, снял кроссовки и через двор пошел к времянке. Он вспомнил, что Лариса летом живет там. Он приподнял дверь, чтоб не скрипела, когда входил. Лариса спала, натянув на голову простыню. Одеяло скомкалось от беспокойного сна и лежало в ногах. Сергей поставил кроссовки под узкий топчан рядом с ее тапочками, накинул на нее одеяло и посмотрел на себя в зеркало. Он был бледен, даже зеленоват. Он взял расческу и с трудом причесал свои длинные спутавшиеся волосы. Потом он увидел, что Лариса приподняла голову и смотрит на него. Не оборачиваясь, он прошептал в зеркало:

– Привет.

– Я думала, ты мне снишься, – Лариса спрыгнула с кровати, пробежала босиком по крашенному коричневой краской полу и прижалась к нему всем телом. Он протянул руки назад и замкнул пальцы на ее талии. Когда он выпрямился, ее лицо оказалось между его лопатками.

«Какая она молодая еще. У нее даже волосы растут только на голове. А там только светлый пушок, похожий на редкую березовую рощицу на косогоре в солнечный весенний день, когда листья только-только проклюнулись, но уже много желтых сережек. Вряд ли будет расстрел, если Мопа даст дубу. Говорят, ныне это делают так: дают ведро и тряпку – помой, мол, этот длинный коридорчик, а в нужный момент какой-нибудь солдатик приводит приговор в исполнение. Потом это ведро и тряпку дают другому, уже для дела. А если хотят поиздеваться, то стреляют в живот, чтоб еще полдня помирал. Наверное, все не так, но опытных в этом деле быть не может».

Он сжал в кулаке ее ночнушку и сказал: «Зачем это на тебе?», а она продела руки под его свитер и ответила: «А это на тебе зачем?», и сразу же свистящим шепотом:

– Нет-нет, уходи!

– Не уйду. Так надо.

– Ничего не надо. Я…

– Нет, так надо, я знаю. Потом ты тоже поймешь, что так надо.

И опять во всем теле билась птица, и раскрытые губы Ларисы показывали, что она знает эту птицу, и уже были две птицы, и они бились и рвались друг к другу, все ближе, ближе, до стирания тел ближе, и потом они вырвались и полетели рядом, сначала в ночь, в темноту, а потом брызнуло небо, сначала до боли яркое, а потом оно стало обычным, и опять все вернулось, и было такое чувство, как будто на твоих глазах разломалась надвое дорогая тебе вещь.

Пора было уходить. Сергей вздрогнул и проснулся, он проспал минут десять. Мир опять взял его в себя, всосал его сознание и тело в свой неуемный желудок. Было противно и страшно. Лариса не спала, она смотрела на него.

– Тебе надо уехать сегодня же.

– Вадику тоже надо.

– Он не пропадет. Он… пошустрей тебя будет. Уезжай, так надо.

– Ничего не надо.

– Потом ты тоже поймешь, что так надо, – повторила она его фразу слово в слово.

«Милая, у меня большая ладонь, ладонь дровосека, без мозолей, правда. Я положу ее тебе на грудь, и ничего не будет видно, разве что покажется, что я не до конца распрямил ладонь. Если я уеду, ты будешь одна среди всех этих моп, будешь ездить в трамваях в свое музучилище, тебя будут толкать, тискать, щупать, обижать, и я ничего не смогу сделать, и ты будешь во мне, как колючка в аорте…»

В этот же день он уехал. Уезжал в Москву, а уехал в будущее на сорок лет.

– А кое-кому это даже не повредило, – повторил Вадик.

Занеся в комнатку морозный пахучий воздух, пришла жена Вадика. Все еще не веря глазам, Сергей вскочил, двумя руками удерживая на бедрах полотенце, чмокнул ее в щеку и быстро вернулся на скамейку, пряча под стол голые мокрые ноги. Жена Вадика не долго побыла за столом. Она без воодушевления выпила рюмку водки, потом разделась за ширмой, смыла густой макияж и в простыне пошла в парилку.

– Что, не сберегли тростиночку? – засмеялся Вадик, глядя ей в след.

– С возрастом все мы становимся… эээ… дороднее, – Сергею показалось, что он ответил дипломатично. – А тут дети… Сколько их у вас?

– Четверо! Жена мне до сих пор покою не дает.

Веер карт памяти, стоявший перед глазами Сергея, сложился и исчез. Он налил себе рюмку и, не понюхав, как обычно, выпил одним глотком. Непонюханная водка не казалось крепкой и вкусной. А Вадик рассказывал:

– Мы с Лорхен расписались тем же летом и махнули на Михайловский рудник. Можно сказать, я в карьере всю жизнь прятался ото всех. Хоть и не было нужды… – Он помолчал. Сергей смотрел на старого друга, раскрыв рот. Не годы растворили в себе без остатка дружбу с Вадиком, как то неизбежно бывает. Что-то треснуло чуть раньше – сорок лет назад плюс несколько недель – Нужды не было, но и охоты вылезать не было, – Вадик ладонью звонко похлопал себя по груди. – Слышишь? До сих пор кожа аж звенит от рудного железа. Пропиталась вся, стала как рыбья чешуя, – он стал зевать и клевать носом. Но нить разговора он еще не терял. – Мопу помнишь?