Алексей Синицын - Машина пространства

– Почему же мое сознание сначала решило, что вы есть, а потом – что вас нет? – не унимался Пеликанов.

– Потому, что вы сами сначала находились в том пространстве, где могли меня видеть, а потом в том, где меня не было.

Зайцева стало весело потряхивать. Сначала он еще сдерживался, а потом, не разжимая губ, начал издавать какие-то приглушенные, сиплые звуки.

– Ничего не понимаю, – сдался Жора.

Иван Михайлович, вдоволь насладившись его растерянным видом, заговорил серьезно:

– Люди древности не считали мир мертвых недоступным для себя пространством. Сохранились египетские, шумерские и греческие мифы, в которых героям еще при жизни удавалось достичь его и даже, иногда, успешно возвратиться обратно. Не вспомните, как далеко им приходилось идти?

– Учитывая не очень большой размер средиземноморской ойкумены, – начал было Жора. – Но ведь география в данном случае довольно условна, – вовремя опомнился он.

– Насколько условна? – требовательно спросил Зайцев.

Пеликанов пожал плечами.

– Не знаю. Конкретно не задумывался.

– Как-то перечитывая миф об Орфее, я наткнулся на одну весьма любопытную деталь, которой никогда раньше не придавал значения. Это ведь тоже в какой-то мере иллюстрирует ваш вопрос о том, почему мы в одном и том же пространстве можем что-либо видеть или, наоборот, не замечать в упор. – Профессор улыбнулся какой-то странной, натянутой улыбкой. – Орфей спускается в царство теней за своей мертвой возлюбленной Эвридикой и оказывается в тронном зале, в котором восседают Аид и Персефона. Так вот, буквально, миф говорит следующее: «В темных углах зала, за колоннами, прятались воспоминания» . Каково? – Иван Михайлович победно сверкнул глазами.

Жора читал в детстве «Легенды и мифы Древней Греции» Куна, но либо не помнил этой детали, либо не нашел в ней тогда ничего примечательного.

– Уж поверьте, – заверил его Зайцев. – Вам не кажется, что, если вдуматься, эта ремарка многое проясняет?

Пеликанов почувствовал, как кожа его головы начала быстро неметь.

– Так подождите, получается, царство мертвых – это все, прямо не выходя из головы? – спросил он, для того чтобы удостовериться в своей догадке.

– И снова – в точку! – похвалил профессор. Он выглядел довольным. – Как видите, эта мысль, несмотря на ее кажущуюся странность, является вполне естественной. Мне довольно быстро удалось отыскать в литературе несколько психоаналитических трактовок данного мифа, в которых подземное царство рассматривалось в качестве метафоры бессознательного. Была ли преисподняя метафорой бессознательного или бессознательное явилось метафорой преисподней, думаю, это не столь важно. – Зайцев затряс коленом. – Меня взволновало другое. Я внезапно понял, что всякое разделение пространства на «внешнее» и «внутреннее» чисто условно. Ментальные, физические, верхние, нижние, а также всяческие другие миры – вот это метафора! Они лишь плод умственного воображения, а это значит, что на самом деле между ними нет никакой реальной границы. Понимаете?

– Чисто теоретически – да, – скромно подтвердил Жора.

– Потратив примерно полгода на изучение различных источников, я вполне убедился в том, что Машина Пространства существовала. – Зайцев, на несколько секунд забывшись, стал грызть ноготь.

– Вы сказали «Машина Пространства»?

Поезд качнуло вперед, и дверца купе слегка отъехала, из коридора мгновенно ворвался бешеный, аритмичный перестук колес. Пеликанов поднялся, чтобы прикрыть дверь.

– Никогда про такую не слышал. И как же она выглядит? – спросил Жора, возвращаясь на место.

– Разумеется, Машина Пространства – это не техническое приспособление, а собирательный образ, – хмыкнул профессор. – И все же принцип ее работы вполне конкретен. Дело в том, что ум тратит колоссальную энергию на поддержание границы между внутренним и внешним. И эти усилия, направленные на создание иллюзии, как ни странно, имеют самое непосредственное физическое выражение. Достаточно вспомнить знаменитую формулу Эйнштейна: E=mc 2, чтобы подсчитать, сколько требуется энергии для того, чтобы внешний материальный мир с его звездами, планетными системами и галактиками продолжал существовать. Но если перестать тратить энергию на поддержание иллюзии внутреннего и внешнего, ее с лихвой должно хватить на любые пространственные путешествия, – оптимистично заключил Зайцев.

– Да, но как их осуществлять? – вскинулся Пеликанов.

– Ах, дорогой Горгий Павлович. Извольте видеть, что в упомянутой мной формуле Эйнштейна отсутствует время. Это означает, что за все уже заплачено вперед, что все уже от века осуществлено и достигнуто. Нам остается лишь отвлечь внимание от собственной персоны и найти нужный выключатель.

– Иван Михайлович, – взмолился Жора, – а вы бы могли еще раз продемонстрировать?

– Не верите, Горгий Павлович, – профессор снова в задумчивости задвигал челюстью.

– Вы уж простите. Больно все необычно как-то.

– Я, конечно, могу исчезнуть прямо при вас. Но предупреждаю, вам будет казаться, что я все еще здесь. Это связано с тем, что для переключения картинки вам потребуется все-таки на некоторое время потерять меня из виду, и́наче, – профессор сделал ударение на первом слоге, – вы просто не поверите в происходящее. Своего рода, инерция восприятия.

– Я понял, Иван Михайлович. Мне выйти?

– Ну, выйти, или зажмуриться, – почесал висок Зайцев.

– Ей-богу, ни с чем подобным не сталкивался, – признался Жора.

Выскользнув в коридор, он прикрыл ладонями глаза и стал считать до тридцати. До тридцати, решил он, будет достаточно. Проходившая мимо грузная женщина с контейнером Доширака неодобрительно взглянула на взрослого человека, вздумавшего играть в поезде в прятки. Но Пеликанов этого не видел, он вообще ничего вокруг себя не замечал, продолжая вглядываться в жирную, как обувной крем, темноту, маячащую перед глазами. Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… Как в детстве, думал он.

К тому, что Ивана Михайловича снова не окажется на месте, Пеликанов внутренне был готов, но его охватило странное ощущение дежавю. Он точно помнил, что, когда выходил из купе, окно было закрытым. Теперь, стоя в дверях, Жора слышал тот же самый вваливающийся вместе с потоком вечернего воздуха в купе нудный стук колес, чувствовал тоскливый запах прелых листьев, смешанный с острой резиновой гарью, и видел вздымающуюся атласную занавеску, напоминающую истерзанный ветром парус, за которой мельтешили знакомые бетонные столбы с одинаковыми желтыми фонарями.

Память! Изображение создает не восприятие, а память! – внезапно осенило его.

Пощупав руками воздух на том месте, где минуту назад сидел Зайцев, Пеликанов решил основательно осмотреть купе. Сначала он заглянул под сиденья, потом на верхние багажные полки (на одной из них он обнаружил забытый кем-то старый кроссовок, кажется левый). Если Иван Михайлович сейчас видит его, то наверняка умирает со смеху, думал он. Ниша над дверью была заполнена двумя свернутыми в рулон старыми матрасами. Пеликанов потянул створу окна двумя руками вниз и высунул голову.