Павел Хицкий - Тильда, снайпер и Толстой. Рассказы

Фотограф Павел Хицкий

© Павел Хицкий, 2019

© Павел Хицкий, фотографии, 2019

ISBN 978-5-4490-7433-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В первый раз это случилось, когда я увидел в метро плакат со снайпером. Снайпер в камуфляжной форме целился налево и вниз, а вокруг него было напечатано что-то про фашизм и победу. Я не стал вчитываться, в те дни все слова на плакатах звучали одинаково, но я не мог оторвать взгляд от застывшего в уверенной позе безликого мужчины с винтовкой.

Плакат висел высоко, над окном вагона, и казалось, что снайпер целится в бородатого парня в желтых джинсах, сидящего по левую руку от меня. Парень рассеянно улыбался, глядя в телефон, иногда поднимал от экрана небесно-голубые глаза и смотрел на стоящую у дверей девушку. Она, высокая, голоногая и по-азиатски красивая, тоже смотрела в телефон и смеялась.

Я перевел взгляд со снайпера на парня, потом на девушку – и в этот момент впал в состояние, о котором в детстве читал в брошюре по йоге. Своего рода транс: мои глаза закрылись, и я увидел, что сижу на нижнем боковом месте в плацкартном вагоне, а напротив меня пьет чай из стакана с подстаканником лысая старуха.

Поезд, вероятно, был фирменным: на столиках лежали скатерти, на окнах висели белые накрахмаленные занавески с неизвестным гербом, а над полками виднелись индивидуальные, включающиеся с самих полок, лампочки. На верхней полке слева кто-то спал, на нижней напротив старухи играли в карты горбатая девочка и женщина с огненной сединой в волосах – вероятно, ее мама.

– Туз бубен, – сказала девочка и прикрыла левый глаз, косящий в сторону лежащего на столе бутерброда с селедкой.

Разглядеть вагон в подробностях и понять, куда я еду, я не успел. Я снова очутился в метро, снайпер все еще целился, голоногая девушка стояла у дверей, бородатый парень на какой-то станции вышел. «Сокол», объявил грудной женский голос, каким изъясняются интеллигентные актрисы в менопаузе. Я, встречавшийся с другом в пабе на Тверской-Ямской, станцию безнадежно проехал.

Приступ не повторялся несколько недель. Я писал для газет внештатно и мало, бродил по городу, радовался майскому солнцу и пребывал в непривычно хорошем настроении. Меня не пугали ни поросшие травой земляные женщины на бульварах, ни перекопанные тротуары на Моховой, ни толстые школьники в синих майках и винтажных пилотках, собирающие подписи для каких-то праймериз.

То, что раньше всерьез тревожило меня – сообщения об арестах, чистках в музеях и ограничениях на выезд, – теперь почти не вызывало эмоций. Я чувствовал себя наблюдающим за жизнью пассажиром, который смотрит на город из окна. В одних местах есть статуи толстых котов на площадях, в других – зеленые женщины. Там закон обязывает вас вешать флаги на домах в праздники, здесь они появляются будто бы сами собой.

Как раз когда я ехал в метро и думал о неожиданно свалившемся на меня равнодушии, со мной произошел второй приступ.

– Много спись, молодой человек, – просвистела лысая старуха, вытирая морщинистую шею белым с полосками у краев полотенцем. Кожа у старухи была рыхлая и желтая, как внутренности торчащего из ее чая лимона.

Я неловко улыбнулся, посмотрел в окно, и пейзаж показался мне смутно знакомым. Я уже видел эти тонкие, как будто пытающиеся выползти из земли, деревья, свинцовую воду – мертвую и непрозрачную. Где-то у горизонта виднелись титанические холмы. Мне пришло в голову слово «карьеры», хотя я не видел ничего, что можно было бы с уверенностью так назвать.

Я встал с полки и хотел было пойти искать проводника, но снова пришел в себя в вагоне метро. Не знаю, сколько я провел в этом трансе, но я почти успел доехать до станции «Домодедовская».

Приступы стали повторяться. В начале лета – два, к концу июня – три-четыре раза в неделю. Я понемногу обживал разграниченный простынями и одеялами плацкартный вагон, пил чай с лимоном, узнал, что горбатую девочку зовут Маша, а ее огненно-седую маму – Софья Сергеевна. Я услышал от старухи рассказ о ее первом муже: они встретились, когда она работала бухгалтером на лесоповале. Я дошел до купе проводника и узнал, что еду в поезде Москва-Абакан.

– Понимаешь, одно и то же, – несколько раз говорил я лучшему другу Марку за кружкой приторного стаута. – Я засыпаю, и мне кажется, что я еду в Абакан. Мы уже проехали Пермь, сейчас остановились где-то под Голышманово.

– Мне б твою фантазию, – завистливо отвечал Марк и поджимал тонкие, с рождения определенные к чтению лекций губы.

Пожалуй, самое неприятное воспоминание – момент, когда я увидел себя в зеркале. Я стоял в туалете поезда с полотенцем, наброшенным на плечи. На вид мне было почти сорок, я казался старше себя нынешнего на пять лет. Мои черные волосы превратились в редкие седые пряди, в желтых белках подрагивали навсегда ужаснувшиеся черные зрачки. Борода превратилась в седую щетину – желтую несмотря на то, что я давно уже не курил.

Никто из друзей, которым я рассказал о приступах, не советовал идти к врачам. Они смеялись, кивали головами, иронично говорили, что мои фантазии очень в духе времени, или всерьез советовали ехать – куда угодно, хоть в анархистский Берлин, хоть в буржуазную Ригу. А я уже не хотел. Не потому что у меня не было денег, хотя их почти не было, просто мне стало все равно, что происходит вокруг. Мне был интересен только поезд Москва-Абакан и его медленное движение.

Я ни разу не видел в поезде людей, с которыми ехал в метро, когда впадал в транс. Но в мире Москвы, который я считал реальным, тоже стали накапливаться странности. Плакатов со снайперами в вагонах становилось больше. Во время моего первого припадка они висели далеко не в каждом вагоне, а теперь составы в метро кишели ими, как выводком муравьев.

Пассажиры перестали выходить из вагона метро. Я засыпал в районе «Технопарка», успевал посидеть на лавочке у вокзала в Новосибирске и просыпался где-то под «Соколом», – а люди вокруг оставались теми же, что в начале приступа. Мне казалось, что между соседями даже образовывалось своего рода братство. В конечной точке, когда я просыпался, они переглядывались, иногда перемигивались.

Однажды женщина заорала на меня. Она нависла надо мной, стройная и яростная, как медуза, и несколько раз тонким истеричным голосом выкрикнула:

– Не спать!

Я не понял, почему она кричит. Мне казалось, что в последнее время в метро и по всей Москве разлился веселящий газ. Все ходили спокойные и радостные. Велосипедисты перестали сбивать пешеходов, водители пропускали меня. Полицейские, обходившие Замоскворечье, где я часто гулял, весело били друг друга по плечам и улыбались.