Анна Баганаева & Co - Знакомьтесь, мой текст. Сборник лучших работ участников онлайн-марафона

– А ты чего стоишь? Догоняй!

Женя вдруг осознала, что ничего сложного в том чтобы начать нет. Всего лишь пару шагов.

Каждый раз собираюсь писать текст, а страх вырывает из моих рук карандаш, ломает его надвое и бросает мне в ноги. Все карандаши перепортил, поганец, хоть пальцем пиши.

А потом стоит передо мной и надменно ухмыляется, поглаживая книгу. На обложке блестят с переливами буквы, написанные почерком великих – «Евгений Онегин».

Вот и сегодня страх почесал правую бакенбарду на кудрявой голове, поплевал на первую фалангу указательного, открыл книгу в самом начале и положил на стол перед моим носом. А сам скрестил ручки на груди и смотрит на меня с вызовом. Читай, мол, шедевр, до которого тебе никогда не дорасти.

⠀ Ну я и зачитала вслух, с выражением:

Медленно закрыла книгу, посмотрела в глаза своему страху и говорю:

– Садись, Саша. Троечка тебе. Тройбанчик. Занемог – не мог. Ну кто так рифмует, Сань?

Он почесал левую бакенбарду и сел. А я покачала головой и пошла писать неидеальным почерком неидеальный пост.

Недавно от меня сбежал страшок. Дряхлый дед, обманщик и псих. Звали его «Брехло». Дерзкий старичелло носил пенсне из красного стекла, скалился щербатым ртом, как сломанная расческа, и в разговоре противно присвистывал. На вид был тощим, как спица, и таким же колючим на язык.

Жил у меня тыщу лет, даже не помню, как появился. Была у него любимая присказка:

– А ты—то куда?

– Без диплома певицы поешь? Самозванка!

– С кучей грехов семью завела? Лицемерка!

– Снова пошла учиться? Недоделка!

Во всем «Брехло» хотел дойти до самой сути, найти во мне червоточину, умысел, расчет. Без перерыва на обед критиковал мои достижения, указывал на ошибки, комментировал неудачи.

Однажды он, по обыкновению, заладил свое: «А ты—то куда», а виноватую мою физиономию в ответ не увидел. От злости начал старый псих надуваться, как мишлен. Пенсне треснуло, живот вздулся от негодования, иголка укора выскочила из дедовского кармана и проткнула его самого.

Помню его жалкий свист: «А ты—ы—ы—ы…» и вылетевшее в открытую форточку тельце. Потом соседи видели его в соседнем дворе. Такого же тощего и жалкого. Наверное, рыщет там в поисках новой жертвы. Будьте осторожны, прогуливаясь в незнакомых дворах. Страшки—старички не дремлют.

Если бы он только мог победить! Но для этого ему не достает силы. Он даже не имеет воплощения – так, жижа без формы, вся сила которой скроена из внезапности, шепота и нападения.

Эти три приема так давно мне известны, что всякий раз, размышляя над текстом, я автоматически улавливаю их наступление. Регистр мыслей отлавливает тройку по очереди, я осязаю их кожей.

Внезапность. Давно перестала быть самой собой. Но всякий раз, как кот, приученный обедать в одно и то же время, она проскальзывает в мои мысли с надеждой, что в этот раз точно застанет меня врасплох. Я чувствую ее приход. Первая из тройки, она плотно затворяет за собою дверь и жадно бросается ко мне – прошипеть все сомнения, собранные днем и обостренные ночью.

Шепот. Это голос Внезапности или автономный малыш, возомнивший о себе, что он – настоящий злодей, не меньше Фантомаса? Не знаю. У меня нет времени на разборки с ним, но когда он сменяет на посту Внезапность, я всегда ему улыбаюсь. Надо будет как—нибудь рассказать ему, что он и правда похож на Фантомаса, – такой же забавный и милый, как привет из прошлого века с ноткой ностальгии.

Нападение. Казалось бы, вот он, апогей зла, желающий сбить мои мысли с нужной волны и растоптать их в пыли. У него есть все карты, но он не знает главного.

Я не боюсь.

И вся эта троица, грызущая каждый мой текст, каждый раз утверждает меня в том, что я на правильном пути, и писать – надо. Без долгих объяснений, «почему» и сносок в стиле Джойса. Надо и все.

И я пишу.

Латунная табличка самодовольно блестит металлическими боками.

Надпись впечатляет: «Президент Департамента Страха и Ужаса Мрачный Архистрах Подавлятович». Стучу, сердце тревожно колотится.

– Здрасть, вызывали, Архистрах Подавлятович? – подобострастно мямлю я, вглядываясь в суровые очи.

– Что вы себе думаете? По челу Президента Департамента ходят тучи, глаза сверкают молниями.

– А что собственно? – изгибаюсь вопросительным знаком.

– Что вы себе позволяете? Вы позволяете себе писать? – гневно громыхает Архистрах Подавлятович.

– Да, есть за мной такой грех. Не то, чтобы пишу, но случается, – отвечаю я смиренно.

– Пишет она, пишет! Кто тебя читать будет? Кому твоя писанина нужна? – брезгливо оттопыривает губу президент департамента.

– Вас это так печалит? А, знаете, читают и искренне реагируют. Для меня это дороже всего! – я распрямляю плечи и в упор смотрю на Архистраха. Он сжимается в своем роскошном кресле. Его голос уже не гремит. Он уже шепчет, залезая прямо в сердце:

– Кому ты интересна? Мелочь, ерунда, дрянь.

– Возможно, – соглашаюсь я. Но, это интересно мне. Я пишу свои истории и пропускаю их через сердце. И, поверьте, искренность находит отклик, – усмехаюсь я. Архистрах Подавлятович не сдается. Из тучной лужицы на последнем издыхании раздается:

– Ты—то кто? Ничего в жизни не добилась, и не добьешься!

– Не суй свой нос в чужой вопрос, – хохочу я. – Все мне по силам и по плечу, – добиваю я страдальца и, хлопнув дверью, выхожу из кабинета.

Холеная секретарша вскакивает и обеспокоенно спрашивает:

– Как он?

– Сказал не беспокоить… Совсем. И дверь не открывать, – подмигиваю я ей и выпархиваю из Департамента.

Латунная табличка блеснула и погасла. Архистрах Подавлятович удивленно моргает глазами из грустной серой лужицы на кресле.

– Я подожду, – пищит он, пуская пузыри.

– После дождичка в четверг, – улыбаюсь я. – Ты всего лишь мой страх, а Департамент я упраздняю. – Вы уволены, Архистрах!

Она вся такая белая, чистая—чистая и очень красивая… Бумага, она же надменная красивая девица. И говорит со мной так заносчиво:

– И не вздумай меня пачкать! Ну что умного и интересного ты можешь написать? Сама ведь знаешь, вся твоя писанина – не шедевр, не великая литература. Ну кем ты себя возомнила? Пушкиным? Толстым? Достоевским? Ну куда тебе до них! Вот и нечего переводить меня. Молчишь, то то же!

– Не молчу, а слушаю и думаю.

– Ну и что же здесь думать?

– Думаю, что в чем—то ты права, но не совсем. Конечно, я не Пушкин, не Толстой, не Достоевский, но я могу сказать какие—то слова, которые найдут отклик у современного читателя, утешить или заставить задуматься о чем—то. Мне ведь легче это сделать, потому что уж своих современников я хорошо знаю. Да, таланта мало, но уж какой есть. А потом ведь и не узнаешь, большой у тебя талант или нет, пока не напишешь. Так что придется тебе терпеть меня. Молчишь? Вот так молчи и терпи. Может, еще будешь гордиться мной.