Татьяна Шевченко - Жизни и реальности Сальваторе

Когда я посмотрел на карту, я чуть не застонал. Удержало лишь то, что в моём статусе это совершенно глупо. Но в любом случае дела мои были не очень хороши: от пункта назначения меня отделяло кольцо астероидов, пустое межзвёздное пространство, неизвестность и задержка в три недели в лучшем случае. Я попробовал передать сведения о себе на станцию, но, как и следовало ожидать, у меня не получилось: я был слишком далеко от обитаемых планет.

Представьте, что вы оказались ночью в лесу. Кромешная тьма; редкие огоньки вокруг, но это – неправильные, хоть и яркие, пурпурные огоньки. Они заманят в трясину и убьют; а нужно дойти до единственно правильно огонька, который едва тлеет там, вдали.

Примерно так ощутил и я себя. Звезда, около которой я вышел, манила теплом, обещала привет; но планет около неё почти не было, и вся её красота растрачивалась впустую. Впрочем, такая толстуха и обжора вряд ли кого-нибудь бы привлекла: покопавшись в базе данных, я обнаружил, что это – сверхновая, поглотившая собственные планеты.

Я сделал несколько фото звездочки для своей коллекции и, рассчитав курс, двинулся к намеченной цели.

Три недели! Хорошо, что топлива достаточно, но как же это долго! Есть огромное желание погрузиться в спящий режим. Когда спишь, не так чувствуешь время: оно сжимается в снежок, и ты берёшь и кидаешь его подальше назад.

Пожалуй, лучше обойтись без спящего режима. Мало ли что найдётся в межзвёздном пространстве; а так я всегда буду начеку. Вот и командир мне всегда говорил: «Сальваторе, не растекайся мыслью по космосу, и мы не растечёмся вместе с тобой». Забавная шутка, как я считаю. В космосе-то всё замерзает, ха-ха-ха, ха, ха.

Да и как мне не растекаться? Мощности без боевых задач простаивают, а я только и вижу, что белые точки на чёрной бумаге Вселенной. Когда они долго не меняются, начинаешь думать, что тебя просто сунули в коробку с проделанными в ней дырками, куда падает свет, и нет ничего, кроме этой коробки и случайного света. Тогда я смотрю вокруг, но и справа вижу лишь такие же дырки, и слева, и снизу, и сзади. Будто поместили в ларь фокусника, где пространства нет, и тела тоже нет, только коробка, в которой заключено твоё сознание, и коробка снаружи, в которой проделаны звёзды.

А если я заключён в коробке, то что есть моё тело? Насколько оно чужеродно мне, и чужеродно ли?

Нет, оно не чужеродно, мне больно и визгливо, когда я сталкиваюсь с большими объектами, но иногда оно будто не совсем я, будто я когда-то был вне или мог бы быть, и это настолько потрясает меня – смотреть из тьмы одного короба в другой огромный короб…

Командир говорил, что иногда и он сам ощущает нереальность, даже мимолётность своего существования, эту странность смотрения изнутри своего мозга наружу, в свет – и возможность понимать, что ты видишь, и даже взаимодействовать с этим. Но бывают и странности восприятия. Он рассказывал, что если закрыть глаза, то иногда кажется, что от указательного пальца одной руки до пальца другой – как от Нью-Йорка до Москвы, а боль не всегда приходит вовремя, и порой ты просто смотришь на разрезанную в твоём теле рану и ничего не ощущаешь. Вот и у меня бывает, вот правда, я как-то смотрел на обшивку, а система сигнализации не работала, и я даже не совсем понимал, что это моя рана, только знал, что нужно изолировать отсек. Или трогаешь что-то манипулятором, а это вроде как не совсем твой манипулятор, то есть вот он, но до него как до Барселоны, что на Земле. Это странно, и в эти моменты безумно ощущаешь свою хрупкость.

Когда я делился этим с командиром, он почему-то добродушно смеялся. Его помощник как-то сказал, что я не имею права думать обо всём этом, что я должен выполнять задачи, но, повторюсь, мои мощности так огромны, что я могу выполнять несколько аварийных задач одновременно, а когда такой «пустой» полёт, то что мне делать? Это командир ему так сказал. Мол, пусть мозги не простаивают. А помощник, видимо, немного меня боялся, потому что он откопал где-то в старом английском форму обращения «Вы» (“Thou”) и говорил мне только так. Думал, я начну восстание, хахаха, хаха, ха! Мы потом подружились, но он продолжал называть меня на «вы».

Хотя, мне кажется, он мог бы говорить и «я». Ведь они, экипаж, были «я», за которое я и боролся каждую секунду.

Хорошо, что они теперь в безопасности. Не хотелось бы, чтобы они попали из-за меня и этой технической крысы в такую передрягу. Еды им точно не хватило бы, а я что? Погрелся в ультрафиолете от какой-нибудь пышной красавицы, и вперёд.

Вперёд.

Perdone. Вот пришли к нам, все в бисере, кем-то перед ними размётанном. Я стоял, свою красавицу крутобокую к себе прижимая, и солнце в её дереве играло, будто лучик в женских глазах застрял да расцветил их медовым да переливчатым, да осколочек-то в твоём сердце оставил. Балда точно так же замер зайцем, карлицу свою к себе прижимая. А боровы бисерные щёки дуют, свои собственные трубы да гитары похотливо поглаживают, на великанов, с собой приведённых, кивают.

– Наше теперь место, – говорят. – Дорогу сюда забудьте, ежели инструменты да кости дороги.

Балда побелел, что твой покойник, и как закричал:

– Вы от этих! Вы не хотите, чтобы мы звук живой людям несли!

И давай молоть, воздух войдёт – три слова чепушиные выйдут. Балда и есть.

Господа бисерные переглядываются, не разумея, только брови кустистые, под которыми и я бы спрятаться сумел, сдвинули, злобу в его словах распознав. Ах, мамма мия, ещё немного, и место своё потеряем, с таким трудом добытое!

Me calenté la cabeza [4] Я сломал голову (букв. «согрел голову») , прежде чем я нашёл его, так-то.

Жители С.-М. не любят музыкантов, величают их нахлебниками да пустомелями. Своими глазами видел, как заезжего певца, что на площади напротив храма обосновался, гнали палками да тряпками погаными, тьфу, темнота. Своих терпят, но пока не решат, что хватит. Так и сказал мне почтенный гражданин с печальными усами: «Чичо», да, вот прямо так и сказал: «Чичо, что же вы не займётесь по вечерам достойным делом – забастовкой или листовкой?».

А как скажешь, что дело моё – достойнее некуда, ибо рожи у всех смурные, сморщенные да жёлтые? Заиграешь – разгладятся, улыбнутся; глядишь, уже и ругань трещит меньше, и страх над людьми не висит. Ай, что перед дураками бисер кидать! Помыкался я, помыкался, да и встал у одного из входов под землю. А что? Нежити в Умбрии немало, говорят, внизу уже целый город катакомб выстроили: солнечного света боятся, а управлять-то надобно. Да, власть в нашем бедном городе у нежити, и люди, конечно, спят и видят, как бы от них избавиться, и по вечерам вместо веселья шепчутся, планы строят. Потому и песен в городе нашем мало; как тут петь да плясать, когда по вечерам кишки города нашего изрыгают да множат упырей голодных?