Антон Ерхов - Горизонт

Сезон фонтанов начинался лишь на майские. Антон был зрителем, пришедшим слишком загодя – пустой зал, пустая сцена. Как в кино минут за тридцать до начала сеанса. Молчащие ряды; спинки – деревянные или мягкие бархатные – не так уж и важно. Приглушённый свет. Всё вроде бы на месте: и расшторенный экран, и глаз кинопроектора за спиной, и зелёный «Выход» над дверью. Но что-то не так, кажется, что зрителей не будет – ни без двадцати, ни без пяти, даже в ровно; и не будет фильма – механик просто забудет его включить.

Эта площадь, этот фонтан были особым местом. Его личной территорией – комфортной, своей. Такой же, как и порт Ленина, пляж возле Старо-Николаевского моста, стадион мединститута, спуск за «Радугой».

Видимо, у каждого есть свой город, собственного размера, – включающий ровно столько мест и событий ( одно – мало, а три уже много ), сколько человек способен принять. Даже если бы Антон переехал жить в другой город, намного больше – шумный, быстрый, – он наверняка и там нашёл бы такие территории (и не обязательно пляж-стадион-спуск), которые и сложились бы в его, Антонов, мегаполис.

Что же особенного было в площади Маяковского? Удобное расположение, приятная обстановка (как в рекламе кафе или ресторана)?

Впрочем, сколько уж раз всё здесь менялось. А ведь любимое заведение чаще всего переставало быть любимым именно тогда, когда приходил новый хозяин, или затевался ремонт, пусть даже недолгий – на пару месяцев, – и кнайпа становилась другой: причёсанной, современной, но безнадёжно чужой. Если так, то площадь преображалась до неприличия часто. Вывески на домах: «Наша цель – коммунизм» из тех времён, когда Антон ещё не родился, «Ленин с нами» с детских фотографий, «Слава Жовтню» и «Человек, ты в ответе за всё» из конца восьмидесятых, и нынешняя: «Свадебный салон Линда» – золотистые буквы на чёрном фоне – прям-таки траурно-похоронная… Может, было что-то неизменное, вечное для площади Маяковского, что-то, что и сейчас, и тогда, и совсем давно? Как вопрос из теста на IQ: выявите закономерность, найдите зависимость. Но Антон приходил сюда не к тысячелетнему столбу или святому источнику. И не потому, что здесь какая-то неземная тишина или отсюда великолепный вид.

Что же тогда? Расположение? Апострофы-минуты, кавычки-секунды. Недалеко и привычно? Только вот стал бы он ходить сюда, если бы здесь – прямо на этом месте – построили торговый центр: с фонтанчиком в холле, хорошими и не очень кафушками, лифтами, эскалаторами и сотней магазинчиков-бутиков? Нет, подумал Антон, точно нет.

Подул ветер. The wind from nowhere . Холодные руки заползли под куртку, прошлись по спине, нырнули под рубашку.

Была ли работа Антона комфортным местом? Он даже хмыкнул, подумав об этом. Да уж, конечно. Работу можно было назвать непыльной, спокойной – временами даже слишком: иногда сидишь весь день перед монитором, просматривая какой-нибудь webpark, пересылая анекдоты по аське или раскладывая «косынку». Не сложно и не напряжно. Нормально, но не отлично. От работы веяло бессмысленностью, а ведь комфортное, личное не может быть бесполезным и ненужным, как и человек для самого себя не может быть тупым и пустым.

Всё вдруг показалось Антону мультяшным, ненастоящим. Дедушкино: «Хм, ну что это за работа!?» Хотя говорил он так не про Антона, а про соседского внука, раздававшего у перехода всякую рекламу. Снова-где-то-скоро. С-вами-с-нами. Бумажки, как выразился дед.

Бумаги хватало и в Антоновом офисе. Ежедневные отчёты-таблички, согласования, акты, и шредер – коридорный идол, всё в итоге съедавший. «Ты сильно занят?», «Надо очень срочно!», «Бросай остальное, это на сегодня самое важное!» Кафка, 1%-й раствор. Институтский экзамен по БЖД.

Да и сотрудники, со-трудники, хотя какой уж тут труд – со-комнатники, со-офисники… Тот же Бомка, например. Высокий бородач, чуть прихрамывающий при ходьбе. Отставной военный, из штабных – деловодство, делопроизводство. «Бомка – это не фамилия, – шутил охранник, – это – должность». А иногда – «диагноз», «судьба» или даже «приговор». Антон тут же вспомнил красную рыбу – сочную, свежую, – которую Бомка не задумываясь завернул в оригинал паспорта сделки… Или Хохликова – вечная безнадёжная Бомкина страсть: «Руки убери!», «Отстань!» Сорокалетняя брюнетка с детским смехом и грудью третьего размера. Или Ячичная.

Скажи мне, где ты работаешь. Скажи мне, с кем ты работаешь.

Время таяло в солнечных лучах, как кусочек масла на сковородке. Так часто бывало: мир будто уплывал куда-то – медленно-медленно, а вместе с ним и тело: руки, ноги, голова – оставались лишь мысли; или даже душа: подсматривающая, знающая. Воспоминания-напоминания, не зря же апрель – «пролетник».

Машины бесшумно заскользили по проспекту. Воробьи замерли. Часы над авиакассами остановились. «Увидишь, что воробей шагает, не прыгает, а именно делает шаг – загадывай желание». Воробьи с галстучками, воробьихи – без.

Почему что-то вдруг кажется нереальным?

Всякое «не» – вторично; чтобы поставить минус перед циферкой, прежде всего нужна эта самая циферка. Не бывает просто « a неравно» – обязательно должно быть «неравно чему-то». И значит нереальности нужна реальность – та, которую ты знаешь, видишь, понимаешь, та, с которой легко сравнить. Даже не реальность как «шото такое», а например, «в январе плюс двадцать не бывает». Одно дело: «Реально?» – «Нет»; и совсем другое: «Тут в одной только прихожей квадратов десять, а у нас – последний рулон».

«Чем можно измерить реальность? – подумал Антон. – Что послужило бы градусником для того же офиса, работы?» Он пожал плечами. «Деньги?»

Бабки, мани, кэш, лавэ, у. е. Разница, если верить Стиву Фишеру, между спокойствием и расслабухой. Клоун с зарплатой президента – уже не клоун. А вот менеджер-по с окладом разнорабочего…

И тут Антон Полудницин снова увидел девушку. Ту самую – узнанную-неузнанную. Она вышла из жёлтого «Икаруса» -гармошки на остановке через дорогу. Чёрная юбка чуть выше колена, белая блузка, пиджак. Вроде как вернулась, пусть и не совсем: туда со Сталеваров, назад на Маяковского. Антон вдруг подумал, что ошибся, на таком расстоянии и немудрено, но нет – это была она, точно она. Знакомая походка – быстрая, но всё же женская, женственная, лёгкая. А ещё это движение рукой, жест, которым она поправила волосы. Девушка обошла «Современник» и нырнула в арку.

Аня, вспомнил Антон, Аня Вирник.

Бомбилья обожгла губы. Быстрая боль – ой, ай – секунда, а то и меньше, когда чувствуешь, как что-то противное, паршивое пробегает по ниточке нерва, будто бы ток по проводу, и тут же – отстранись – стихает, тухнет, гаснет. Словно коснулся больного зуба – нестерпимое мгновение, и сразу – тише, тише, тише – острая становится тупой, а затем и вовсе исчезает.