Наталья Белинская - Бусы Мнемозины. Роман-лабиринт

Зато с дедушкой мы тайно приобретали книжки. Для всех домашних отдых заключался в чтении (дедушка даже покупал журнал на идиш). Но поскольку ставить «взрослые» книги было уже некуда, мама и бабушка дарили мне только избранные экземпляры: роскошно изданные сказки и чудесные стихи и рассказы детских авторов. Однако уже в десять лет я зачитывалась Дюма, а в двенадцать-тринадцать – Стефаном Цвейгом и Сомерсетом Моэмом, не говоря о Чехове, Куприне и Тургеневе.

– Дарья, что ты читаешь! Это тебе еще рано! – пыталась навести порядок мама.

– Оставь ребенка в покое. Было бы рано – не читала бы, – тут же заступался дедушка.

Так вот, мы с дедушкой потихоньку сговаривались и отправлялись за новым, юбилейным изданием моего любимого Лермонтова или, например, за двухтомником О. Генри – как же без него? В таких случаях я даже не протестовала против того, что дедушка встречал меня прямо у школы. В остальные же дни я не разрешала себя провожать или встречать уже с первого класса, и дедушка шел по другой стороне улицы, как бы гуляя и стараясь не попадаться мне на глаза.

***

Бабушке Соне восемьдесят восьмой год. Она живет с моей мамой на двенадцатом этаже нового дома. Лето. Мама уехала в отпуск, и поэтому я временно переселилась к бабуле – мало ли…

Вечером бабушке становится нехорошо: очень болит живот, но ни на отравление, ни на желудочную инфекцию не похоже. Проходит немало времени, пока бабушка соглашается на вызов «скорой». «Скорая» приезжает не слишком быстро. Осмотр бабушки ничего не проясняет, и мы едем в больницу. Там бабушка еще какое-то время лежит в приемном покое, потом она говорит, что боль уже прошла, но ей на всякий случай делают рентген, пожимают плечами и отпускают домой. Возвращаемся уже в начале первого ночи и обнаруживаем, что лифты отключили. О том, чтобы идти наверх пешком, и речи нет, учитывая бабушкин возраст, усталость и вероятность возобновления болей. Больше всего я боюсь, что бабуля сейчас расстроится, поскольку не сможет дойти до квартиры, и придется опять вызывать «скорую» – уже по поводу сердца.

– Бабушка, ты, главное, не волнуйся! – начинаю я психотерапию.

– Да я и не волнуюсь.

– Как не волнуешься? – удивляюсь я. – Лифт же не работает!

– Ну, заработает когда-нибудь. Ничего страшного. Главное – свет есть. Сейчас лето, ночи теплые, в крайнем случае, здесь посидим.

– Так никакой же скамеечки нет!

– А ступеньки на что?

– Сесть-то ты сядешь, а встанешь потом как?

Но слова «посидеть», «скамеечка» и «ступеньки» наталкивают меня на здравую мысль.

– Ба, ты меня тут несколько минут подождешь? Я сейчас приду!

– Конечно, иди, куда надо. Я пока постою, а там видно будет.

Несусь на двенадцатый этаж. (Без передышек! Вот что значит стресс.) Хватаю табуретку. Скачу вниз. Бабушка на месте, совершенно спокойна.

– Бабушка, а на один этаж ты можешь подняться?

– Конечно! Я же не инвалид!

Одной рукой бабушка держится за перила, второй – за меня. Я тащу табуретку. Поднимаемся на один этаж, я ставлю табуретку и усаживаю на нее бабушку. Несколько минут отдыхаем. Еще на один этаж. Табуретка, отдых. Потом на следующий…

Не прошло и часа, как мы вскарабкались на двенадцатый этаж. Бабушка вошла в квартиру, практически не запыхавшись, легла спать и спокойно проспала до утра.

А через год бабушки не стало. Ее увезли в больницу с сильнейшими болями в животе, но сделать ничего не успели. При вскрытии обнаружили большую опухоль. Врачи объяснили, что в таком возрасте рак может развиваться гораздо медленнее, чем у молодых людей…

***

Болью бабушки Сони и дедушки Соломона был их пропавший сын Фима, старший брат моей мамы. Летом 1941 года он, семнадцатилетний, только окончил школу, для призыва еще не подходил, но не раздумывая присоединился к ополчению. Люди шли на верную гибель: против танков – с вилами, косами и старыми берданками. (Кто мог подумать, что в 2014-м их потомки будут пытаться остановить свои же – украинские! – танки голыми руками!) Домой парень не вернулся, вестей от него не было. Дедушка пытался разыскивать его и во время войны, и в мирное время, но получил только справку об отсутствии информации. Правда, в конце сороковых пришло письмо от председателя одного из колхозов о том, что Фима попал туда еще в 1941-м, поработал немного и ушел с отходящими с Украины частями Красной Армии. Потом кто-то из знакомых говорил, что его видели в военном железнодорожном составе уже в 1943 году. И это все, что стало известно. Мои последующие поиски тоже не дали никакого результата.

Дедушка Миша со стороны отца, строго говоря, не был нам с Нюрой дедушкой. Он женился на бабушке Даше и усыновил ее ребенка. Но он был замечательным дедом – очень добрым, спокойным и все умеющим. У меня не сохранился аквариум-картина, который он смастерил, но сейчас – в другой стране, в другой жизни, в полностью изменившемся мире – напротив моего компьютера висит на стене большая мамина вышивка в роскошной резной раме его работы.

В детстве я гордо говорила: «Мой дедушка – настоящий сапожник!», поскольку считала, что если человек может починить обувь, то ничего невозможного для него нет. А на самом деле дед был прирожденным инженером. Вся неработающая техника у него в руках начинала работать. А если имеющиеся инструменты не очень подходили для того, что он собирался сделать, он тут же мастерил новый. Он успел повоевать и в Гражданскую, и в Великую Отечественную. У него было много наград, но он о них никогда не рассказывал, и мы видели их только на «парадных» фотографиях. Потом уже я нашла его наградные листы и прочла, что его военной специализацией были сбор, ремонт и отладка артвооружения, причем он занимался этим даже на передовой в ходе боев. А после войны он переключился на строительство и как консультант бывал в других странах (представить трудно: загранкомандировки в 50-е годы, да еще и с женой!).

К сожалению, и из-за этих командировок, и потому, что мама с отцом были в разводе, я видела дедушку Мишу и бабушку Дарью нечасто, но зато каждое свидание становилось праздником. Они приходили в гости красивые, нарядные, с подарками и угощениями, и мы все – две бабушки, два дедушки, мама и я – пили чай и разговаривали, причем я была на равных со взрослыми.

Бабушка Дарья была машинисткой-стенографисткой. Когда-то она показала мне странные закорючки, каждая из которых могла обозначать целое слово, и я, заинтересовавшись, быстро выучилась стенографировать. Меня это выручало потом в университете, поскольку я записывала лекции буквально дословно, но моих одногруппников очень нервировало: все лекции есть – а списать невозможно!

Эта бабушка всегда казалась мне настоящей дамой: завитые и аккуратно уложенные волосы, черный костюм, белоснежная блузка с кружевами и туфли-лодочки – обязательно на шпильке. В повседневной жизни так не выглядела ни одна известная мне женщина. Все говорили, что внешне я очень похожа на нее; кроме того, мы были тезками. Отец считал, что меня назвали Дарьей именно в честь его мамы; моя мама говорила, что ни в какую ни в честь, а просто имя нравилось. Но при этом она была в самых теплых отношениях со свекровью, даже после развода с ее сыном. Причем инициатором этого развода была именно бабушка Даша, хотя (или именно потому, что) она очень любила мою маму. Они обе посчитали, что таким образом смогут пресечь тягу отца к алкоголю, а потом и сойтись можно. Увы!..