Наталья Белинская - Бусы Мнемозины. Роман-лабиринт

До сих пор помню эту обиду за несправедливость. Потом выяснилось, что жизнь вообще довольно несправедливая штука, и самый глупый вопрос, который можно по этому поводу задавать, – это «за что?».

Тот же возраст, та же коммуналка. Мама привела меня из садика. Бабушка как раз закончила мыть пол и накрывает большой круглый стол свежей скатертью. Я не хочу есть, и она наливает мне чай, кладет в розетку мое любимое вишневое варенье, дает серебряную ложечку, подаренную мне «на первый зубик». Я, как все взрослые, пью чай из блюдечка, но предметы начинают вредничать: сосредоточившись на блюдце, я нечаянно задеваю ложку, которую уже успела положить в варенье, и она шлепается на чистую скатерть, а оттуда – на только что вымытый пол. Я продолжаю солидно пить чай, стараясь не привлечь к себе мамино внимание. Но мой номер не проходит.

– Нехорошо, Даша! Ты испачкала скатерть и пол, а бабушка убирала. Возьми тряпку и вытри! Нужно уважать чужой труд.

Указание насчет тряпки я ожидала, но про труд не поняла.

– Почему труд чужой? Бабушка же моя!

– Бабушка твоя, а труд – ее! Вот когда ты сама все сделаешь, он будет твой.

Тогда мне совсем не понравилось такое деление, но хорошо, что я его запомнила. Пригодилось.

Я гуляю во дворе, бабушка на скамеечке читает газету. У меня ободранные коленки в зеленке и панамка на голове. Я ее не люблю, но деться некуда: лето! Я залезаю в огромные лопухи, ничего интересного там не нахожу и иду в другой конец двора, к большой старой шелковице, проверить, не созрели ли уже сладкие ягоды, от которых рот и руки становятся черными. Однако до ягод дело не доходит: с нижней ветки дерева свисает чей-то хвост! Я понимаю, что к нему прикреплена кошка, но, поскольку ее не видно из-за густой листвы, дергаю за этот хвост, как за веревку воздушного змея, когда надо, чтобы он опустился. Правда, кошку я так и не успела подробно разглядеть: она издала боевой клич, вцепилась в мою руку, вспорола ее своими когтями и унеслась все в те же лопухи. Я сначала даже боли не почувствовала – увидела только кровь и решила, что пора идти к бабушке. Пока шла, полились слезы. Но я не жаловалась на кошку: понимала, что сама виновата – ведь это был ее хвост!

Шрам остался до сих пор. Самое удивительное, что эта история никак не отразилась на наших с кошками добрых отношениях.

Странная вещь: я всегда очень близко к сердцу принимала какие-то нелестные (совершенно не обязательно грубые, но чем-то задевающие меня) высказывания по моему адресу, но, поступая тем или иным образом, никогда не обращала внимания на то, что по этому поводу подумают окружающие. С детства и до сих пор меня волнует мнение только самых близких мне людей – и моя внутренняя оценка. Часто такая манера поведения приводит к неприятностям, но я ведь знаю, на что иду!

***

Мама забирает меня из садика. Уже на выходе ее окликает воспитательница.

– Как вы воспитываете эту девочку?

– Она что-то натворила?

– Как раз не натворила. И это поразительно. Сегодня мы возвращались с прогулки. Нужно пересечь проезжую часть. Я детей предупредила: у бордюра остановиться и без команды дорогу не переходить. Но они уже голодные! И все, все несутся через дорогу! Я кричу – никто не слышит. Только один ребенок спокойно стоит на месте. Вот этот. Я у нее спрашиваю: «Почему ты не побежала со всеми?». Говорит: «Я могу и постоять, а взрослых нехорошо заставлять волноваться». Теперь я у вас спрашиваю: под каким колпаком она растет? Даже взрослый бы побежал, когда несется толпа, а на нее стадный инстинкт не действует!

В первом классе у нас была замечательная учительница – Мария Эммануиловна. Я тогда уже читала про гимназию и думала, что классные дамы там выглядели именно так: пожилая (по меркам семилетнего ребенка), с заколотым на макушке пучком рыжевато-каштановых волос, в темном платье под горло, с белым воротничком… Она нас не баловала, легко держала дисциплину в классе, но ее доброта и чувство юмора окутывали и пестовали нас и заставляли навсегда привязаться к этой маленькой некрасивой женщине.

– Гриша Куренков, что такое ударение? – спрашивала она.

– Это такая палочка в слове… – пытался выкрутиться не слишком прилежный Гриша.

– Вот взять бы эту палочку и кое к кому приложить! – сдвигала брови Мария Эммануиловна, одновременно гладя нерадивого ученика по коротко стриженной голове. И на следующем уроке Григорий сам поднимал руку и рассказывал про выделение голосом слога в слове и про то, как это может помочь правильно писать сомнительные гласные. Например, так можно проверить одно «о» в слове «молоко»: вспомнить слово «моло́чный».

– А кто знает, какая буква пишется после «м»? – интересуется коварная учительница. Мою поднятую руку она сначала «не замечает», ожидая ответа от притихшего класса. Но желающих рисковать (понятно же, что «а», но почему она тогда спрашивает?) больше не находится.

– Мо-ло-ко! – радостно сообщала я.

– А откуда ты знаешь?

– А мы с бабушкой часто гуляем, а мимо машина проезжает, на ней так написано!

Такой вариант обучения, очевидно, не предусмотрен в правилах запоминания безударных гласных, но все-таки машина – не забор! И учительница делает поучительный вывод:

– Видите, дети, для того чтобы знать, как пишутся трудные слова, нужно много читать. И лучше всего – читать книжки, а не все подряд на улице!

Но привычка читать все подряд у меня осталась навсегда.

А когда объявили, что в космос полетел Юрий Гагарин, она прямо с урока вывела нас на улицу. Запрокинув головы в совершенно синее апрельское небо с прозрачными белыми облачками-пушинками, подсвеченными золотом, мы слушали о том, каким теперь свободным и сильным станет все человечество – и как хорошо и правильно, что первым стал герой из нашей великой страны!

Во втором классе меня перевели в другую школу, потому что в ней – и больше нигде в городе – уже с этого возраста начинали учить английский язык. Учительница там была моложе, одевалась она разнообразнее, но мне казалось, что ей все время что-то мешает и, чтобы не показывать этого, она относится к своим ученикам холодно и сурово. Думаю, у нее была близорукость: она все время щурилась, но очков не носила. Возможно, это приводило к некоторой скованности и рассеянности, когда она писала что-нибудь на доске. У нас с ней отношения сразу не сложились: моя так называемая «врожденная грамотность» заставляла замечать малейшие описки Лилии Михайловны, а убежденность в том, что все ошибки нужно исправлять, не давала вовремя промолчать. И таких моих грамматических выступлений перед всем классом было немало, что, естественно, не могло нравиться учительнице. С другой стороны, она знала, что я права и наказывать меня не за что. И все-таки из педагогических соображений поставить меня на место было необходимо.