Дмитрий Ефремов - Таёжная повесть

Немного отдохнув, он поднялся и закинул дробовик за плечо. Выпустив из-под одежды скопившийся жар, он тщательно заправился, перемотал портянки и не спеша потянулся в сторону пасеки. Досада пропала. Он равнодушно отнесся к зайцу, выскочившему из-под самых ног. Не хотелось нарушать царившей вокруг тишины. В глубине души он смеялся над собой.

Да… Некоторым точно везло. В огромной, бескрайней тайге бывало, что зверь вылетал прямо на охотника и валился у самых ног. Кому-то везло, но только не ему. Поднявшись из распадка, он огляделся: «Час, от силы полтора, и дома». Домом его была пасека. О пчелах голова уже не болела; они мирно спали на соседней пасеке – его-то омшаник требовал основательного ремонта, а вот о желудке позаботиться не мешало. Бак с продуктами давно был пуст, и держаться приходилось только за счет картошки и сала, оставленного лесниками, иногда заезжавшими к нему на Серпуховку.

С сопки открывался красивый вид. Внизу неслышно спускалась таежная речка Столбовка. Сопки мягко расступались перед ней, словно провожали ее до бескрайней равнины, где она сливалась с Самарой и терялась в низменной пойме Амура. Вдоль речки, по болоту, тянулась дорога – две набитые тракторами колеи. Машина по такой дороге могла проехать только зимой.

Михаил спустился с ряжа и вышел на дорогу, по которой уже успел кто-то проскочить, оставив чёткие следы протекторов. Он запросто мог по ним определить, кто и когда проехал. И зачем. Но какой был в этом прок. Настроение вмиг испортилось. Оттого, что всех тянуло в тайгу. За добычей. Все хотели только брать: зверя, лес, рыбу. Лишь бы за это ничего не платить. Все, что угодно, лишь бы даром.

Он огляделся. Даже в этой глуши приходилось озираться и опасаться постороннего глаза. А каково было лесным обитателям, когда очумелые от городской жизни люди лезли в самую глушь за тем только, чтобы в пылу азарта завалить зверя или наколоть хариуса. А ему, кому без тайги и дня не прожить, приходилось прятать дробовик от диких глаз и собирать остатки.

До пасеки оставалось каких-нибудь пять или шесть километров. Он шел не спеша вдоль мелколесья и срывал на ходу подмороженные ягоды калины, от которых кривило скулы. Какая-никакая, а все же еда. Неспешно ступая по белой пелене, он уже мысленно растапливал печку, от которой все время задымляло дом, и жарил картошку. Ему вспомнился далекий Горный; небольшой поселок, затертый среди крутых заснеженных гор, с очень уютной школой, в которой, как оказалось, было что-то притягательное.

Пасека, как всегда, появлялась неожиданно. Выйдя из густого подлеска, он остановился у родничка. Вот что было главной ценностью Серпуховки. Родничок вытекал из-под земли рядом с пасекой, и кто-то мудрый сколотил деревянный короб и обложил родник камнем. Весной вокруг родника рос дикий лук, это Мишка помнил еще с глубокого детства, когда подрабатывал каждое лето у пчеловодов. Он ждал, когда придет весна, и он нарвет дикого лука, и насладится чистотой самой вкусной, как ему казалось, воды, и опьянеет от благоухания проснувшейся природы, наполненной жужжанием пчёл и запахом молодой вербы. Ему до ужаса хотелось лука, именно дикого. Тут же росла дикая груша с огромной густой кроной. Она цвела почти каждый год, но плодов на ней никогда не было. Почему – никто не знал.

На крыльце, привязанный тонкой веревкой, лежал Куцый, пегий щенок с длинными ушами и наполовину обрубленным хвостом. Он терзал старый тапок и рычал на него, как на зверя. Увидев хозяина, щенок залился звонким лаем и завилял обрубком хвоста…

Куцый залаял уже после того, как кто-то застучал каблуками по крыльцу.

– Кого там черт несет? – вслух выругался Мишка. Он поставил на стол горячий чайник и быстро прошел в прихожую, где оставил дробовик. Едва он успел сунуть ружье за печь, как дверь со скрипом распахнулась и весь проем заняла круглая физиономия Тольки Козырева, в народе прозванного Тыквой. Правда, не он один в семье Козыревых носил овощное прозвище. Отец его, Игнаха, такой же мордатый и крепкий, был Помидором, а сына, уже отслужившего в армии, звали не иначе, как Тыквенок. Несмотря на свое прозвище, Толька не был вегетарианцем и мог в один присест уговорить молодого поросенка. Он очень любил выпить и поорать под гармошку; особенно ему нравилось давить первого встречного своими огромными и как у медведя сильными руками. Годы брали свое, но в седой голове, крепкой, как чугунная сковородка, всегда была только одна мысль: где бы выпить на халяву да пощупать баб.

Работал Тыква в тайге, на лесопосадках, и очень часто захаживал на пасеку. Его не раз выгоняли за плохое поведение, но всякий раз принимали обратно; охотников терпеть таёжный быт в районе было не много. Он сразу с порога начал бороться. Его любимым занятием было мериться силой; точно так же он мог забуриться в любой дом и без всякого дела просидеть там весь вечер, пока не налакается.

– Стучат-ца надо! Черт бы тебя побрал, – вздохнул Мишка и рассмеялся.

Тыква расплылся своей беззубой пастью и развел руки.

– Мишшка! – заревел он, как медведь. – Ставь самогонку на стол, а не то заломаю. – Он потянул огромные лапы, чтобы ухватить Мишку за шею.

– Отвали, дя Толя, – засмеялся Мишка, выворачиваясь из-под Толькиной лапы.

– Ну, стакан-то хотя бы нальёшь? Похмелитца надо. Башка болит!

Михаил развел руками и сделал грустное лицо.

– Нету!

– Как это нету? – опять заревел Тыква. – Вчера было, а сегодня нету?

– Выжрали. – Мишка налил себе чая. – Вишь, чего пью.

– На траву, что ль, перешел? Я с тобой тогда вообще разговаривать не буду. – Толька развернулся и обиженно пошел к двери, но тут же резко повернулся и с размаху сел на табуретку, едва не разломав ее своей тушей.

– Тише ты! Мебель сломаешь! Кто чинить будет?

Не обращая внимания на хозяина, Тыква уселся поудобнее и уставился в окно.

– Тебе кто забор-то поредил? – спросил Михаил, тоже высматривая за окном.

–А… С шефами подрались. Зашёл в клуб, на танцульки, а там один комсомольчанин мою старшую щупает. Слово за слово, когда на улицу вышли, наших никого. Пришлось одному отбиваться. Ничо. Зуб-то молочный оказался, значит, новый вырастит. – Толька беззаботно рассмеялся, сполна демонстрируя прореху в зубах. – Речка-то поднялась, – на столбовской манер продолжал тянуть разговор Толя, закуривая сигарету. – Пасеку-то затопить. Шмоет тебя вместе с твоим бесхвоштым.

– Не шмоет, – передразнил Михаил, про себя подумав: «Теперь не отлипнет». (Он знал, что если Толька чего-то захотел, то всегда добьётся своего.) – Ну чшо? Лес-то ваш не спалили ишо? Стоит? – просто так спросил Мишка.

– А чшо-о с им сделатся. Стоит. Денег не платют. Мишка, я бы его сжёг к чертовой матери. – Толька громко рассмеялся. – Все равно спалят, не рыбаки, так наркоманы. Лезут-то, как тараканы, еле отбиваемся.