Дмитрий Ефремов - Таёжная повесть

– Делать вам не хрен. По лесу шляться. Всех зверей распугали. Всё поизуродовали своими полосами. Ходить невозможно по вашим посадкам.

– И не говори, Мишка! – Тыква снова заржал и потянул свои руки, чтобы ущипнуть хозяина за ляжку.

– Уйди! Без тебя тошно.

– Кобеля-то закормил, гляжу. Полёживат себе, не встает, – орал Тыква.

В Столбовом все: и мужики, и бабы, да и ребятня – говорили громко, и незнающему это всегда резало уши. И когда Михаил после своих странствий снова оказался в родных местах, то первым делом отметил именно это.

…– Давай его съедим. Хорошая уха получится.

– Я тебе сожру!

– Шучшу-у. Ружо-то куда успел спрятать? – Толька опять рассмеялся и чуть не свалился с табуретки. – Когда сидьбу-то починишь? Гостям уже и сесть не на что.

Мишку позабавило то, как свободно импровизировал Козырев, как впрочем, и все столбовские жители. К примеру, сидьбой местные мужики называли доску на дереве, рядом с солонцом или кормушкой, на которой прятались, поджидая зверя, и не всякий посторонний мог сразу сообразить, о чём, собственно, идёт речь.

– А каво тебе высиживать здесь? – обиженно спросил Мишка.

– Не твоя забота, – буркнул Толька. – Чаем хоть напоил бы, башка болит.

Мишка сделал удивлённое лицо.

– Чему болеть-то? Она же чугунная у тебя.

– Кто сказал?

– Так звенит же.

– Это пустая, потому что. – Толька постучал костяшками по затылку и расхохотался.

– А куда мозги делись?

– Пропил же. Надюха так говорит.

– Чо, японцев больше не присылают? – спросил Мишка после того, как прошёл смех.

– Да ну их. Жизни не стало, по деревне не пройдёшь, дядя Толя самурай. Ты дашь мне чая? Сушняк замучил.

–Тебе надо, встань да налей.

– А сахар у тебя где?

– Мед жри!

– Сам жри эту дрянь. Гречишный, небось, Артомоновский? Ну-ка, дай понюхать.

– Привередливый ты, дядя Толя.

– А как же! Ты же вечно гадость подсунешь. Племянничек…

Мишка грохнул кружкой по столу.

– Да ты чо!

– Шучу. Коли яблочек нету, так и морковку съешь. Давай, что ли, кружку.

Он тут же полез большой ложкой в литровую банку с осенним цветочным медом, еще не успевшим закристаллизоваться.

Мишку передернуло то, как Толька заглотил несколько ложек мёда даже не запивая.

– Как ты его жрешь?

– Мишшка! Сахар нужен, килограмм пять или шесть. —

Толька облизал ложку и бросил на стол.

У Мишки отвисла челюсть.

– Тока не ври, что у тебя нету! Насыпь хоть с ведерко, —напирал Тыква, – а я тебе, хошь, пуль дам для твоего дробосрала. Как раз под шестнадцатый. Полевки.

– Сколь? – перебил его Мишка.

– Пять хотя бы, – неуверенно промямлил Толька. – Бражку не на чем поставить. Ягода-то скиснет.

– Пуль сколько дашь? Чугунная твоя голова!

– А давай бороться, – предложил Толька, уже протягивая лапу с толстыми пальцами.

– Уди! С тобой только быкам бодаться.

Толька расплылся от удовольствия.

– Тота же! Ну, пошли в машаник.

– Какой тебе машаник? Пули гони!

– Каки ишо пули? – Толька сразу поглупел, но, увидев, что купить хозяина обещанием не удастся, опять с грохотом сел на табурет и отхлебнул из Мишкиной кружки.

– Ну чшо. Кака нынче охота?

«Все, – подумал Мишка, – прицепился, теперь точно не отстанет».

– Какая охота? Такая! Видишь, снег лежит.

– И хорошо. Где снег, там и след. Самое время зверя тропить. Чернотроп же. Зверь сейчас дурной, очумелый. На месте не сидит.

– Вот и тропи!

– Нашел дурака, – засмеялся Толька, – башмаки последние бить по этой кислятине.

– Пули гони! Чего сидишь!

– А хошь, я тебе колып дам. Под шестнадчатый. И под двенадчатый есть.

– На хрен мне под двенадцатый. Можешь себе забрать.

– Как же я тебе его разъединю? – не понял юмора Тыква.

– Ну-ка, покаж, – смягчил голос Мишка, – отнял, небось, у кого?

–Ага. Шёл, да нашёл. Тыква, словно фокусник, вытащил из штанин завернутый в белую тряпку колып – приспособление для литья пуль, вещь очень простую, но незаменимую в охотничьем деле.

– А ну, дай гляну.

– Охал дядя, на чужое глядя. Руки сначала помой, – завоображал Тыква и стал снова заворачивать штуковину в лоскут, но уже не так быстро.

– Сколь тебе сахара надо? – спросил Мишка. Сахар у него был. Осталось после осенней кормежки, а колыпом обзавестись не мешало.

– Ну с ведро, хотя бы.

– Да ты чшо! За эту железку!

– Добро. – Толька пошарил в карманах, снова вынул помятую пачку «Примы» и закурил.

– Ведро давай, отсыплю.

– Где я тебе его возьму? У тебя, что ль, ведра нет?

– Тогда сапог сымай.

– На хрена? – Толька открыл рот, на котором так и прилипла сигарета.

– Сахар в него нассыплю! – рассмеялся Мишка.

– Я тебе нассыплю! Сейчас я тебе так насыплю!

Толька вскочил со своей табуретки и кинулся ломать Мишку, словно медведь шатун, но тот уже был наготове.

– Да ну тебя к черту, козыревское отродье. Сахар тебе нужен? Гони колып.

– Ну, дай хоть мешок какой. Верну ведь, ешли пообещал.

– Да и чёрт с тобой! Пошли! – махнул рукой Мишка и, взяв связку с ключами, вышел из дома.

Как только Толька ушел со своим сахаром, на пасеке опять воцарилась тишина. Гость все же умудрился один раз больно ущипнуть Мишку, оставив на ноге хороший синяк.

Михаил не сразу привык к тишине и одиночеству, да и как к этому привыкнуть после шумных улиц и беззаботных детей. Иногда Куцый нарушал своим лаем гробовую тишину мрачных сопок, склонившихся над пасекой, гоняясь за мышами в зарослях сухой полыни. При виде щенка на душе становилось теплее. Взрослая собака не так радовала человека, хотя Мишка с нетерпением ждал, когда Куцый подрастет и станет помогать в охоте. Сейчас же щенок был единственной утехой в бесконечной череде монотонных серых дней, среди мрачного безмолвия окружавших пасеку сопок. Покрытые чернолесьем, в основном, дубом, они словно втягивали его взгляд в своё таинственное пространство. Эту мрачную атмосферу Серпуховки нарушала лишь речка Столбовка, в сотне метров шумевшая на перекате. Где-то в ее верховьях начиналась уже настоящая тайга с кедровыми лесами, буреломами и непроходимыми марями. Одно только имя – тайга, уже вызывало в нём желание сорваться, бросить всё, и уйти пешком в эти бесконечные дебри. Но умом он понимал, что это лишь эмоции, детские впечатления от случайных встреч. Лес хоть и не выглядел так загадочно, но мог дать несравненно больше, хотя бы потому, что отсюда было ближе к жилью, к людям. Мишка не особо любил тайгу. Да и она его не баловала. Там можно было потеряться, даже одичать. Здесь он чувствовал себя, как дома, ему было вольготно. Берёзы, бархаты, дуб, маньчжурский орех, вдоль речек росли клёны. Такого богатства вряд ли где можно было встретить. Разве что в Приморье.

Летом в лесу держался весь зверь: кабан, изюбр, медведь; все находили себе корм, и всем хватало места. Лишь человек вносил в жизнь леса свои коррективы и получал взамен выстриженные плешины делян и высохшие русла рек.