Татьяна Свичкарь - Двойные двери

Если всё так и пойдёт, думала Сима, она сможет купить себе тёплую одежду и пальто на зиму, дальше этого её мысли не шли. Пока же она наслаждалась блаженнейшим чувством – быть всё время сытой. Мало того, что тётя Маша готовила всегда на хозяев «с остатком», но и молочной каши, варёной картошки с рыбой, и даже мясного супа – обычная еда прислуги в этом доме – всегда было вдоволь.

Да что там! Теперь Сима могла, когда пожелает, зайти в магазин, и купить хлеба, и даже не одну, а пару буханок – богатство, богатство! Сима частенько просыпалась среди ночи, и была в её жизни теперь эта роскошь – встать, развязать полиэтиленовый пакетик, отломить хлеба, и даже не есть, а вкушать как манну небесную, как причастие, по маленькому кусочку, по крошечке… Кто никогда не был долго-долго голодным, без надежды быть сытым завтра – этого не поймёт.

Но она и старалась работать! Так, чтобы угодить, чтобы не выгнали… Не только все генеральные уборки, мытьё полов, окон, растопка печей были на ней – Сима взялась ещё ухаживать за клумбами, белить яблони в саду, полоть, мести двор. Словом, и жнец, и швец, и на дуде игрец. И при этом прилагала отчаянные усилия, чтобы не попадаться хозяевам на глаза. Не смотря на то, что были они – по местным понятиям, вполне добрые. К работе её не придирались, не обижали, куска не жалели. Один раз только Елена Львовна спросила у тёти Маши, та потом Симе её слова передала. Хозяйка увидела Симу, идущую по двору с ведром:

– Что это твоя помощница такая худенькая? Кушает плохо?

Сима тогда страшно перепугалась и стала хватать тётю Машу за руки:

– Вы им, скажите, пожалуйста, что я не болею! Что я не заразная!

– Да что ты, дурочка, всполошилась – никто тебя не собирается выгонять!

И вправду, никто не собирался гнать Симу: хозяйка сказала, да забыла. Но Сима ещё пуще стала стараться не попадаться ни ей, ни её дочке на глаза.

Кроме того, Сима была благодарна новым хозяевам за то, что в дом теперь не мог войти, кто попало. И ветшать он перестал. Ещё бы: хозяева столько денег сюда вбухали! Единственное, что Симе не нравилось – эти новшества, которые для хозяев были обязательными, но дому оказывались вовсе не к лицу. Например, эти пластиковые окна. Когда расширяли оконные проёмы, выбивали старые кирпичи, Симе полоснула боль, она убежала в своё любимое место на речке. Это было глупо – ведь не скотину резали, а на пользу дома трудились: готовились вставить дорогущие рамы.

И сейчас, ранним утром, когда деревянные часы с маятником (Сима принесла их в свою конуру с чердака, никто не возражал, новые хозяева всё равно выкинули бы их) отщёлкивали, вызванивали пятый час утра, Сима знала, что немного времени для себя у неё ещё есть. Можно начинать работу спозаранку, но в такую пору всё-таки рановато. Сима быстро оделась – чёрная цветастая юбка на резинке, и вязаная крючком кофта – ещё мама вязала (она вцепилась бы в каждого, кто сказал бы, что кофте пора на помойку). Расчесала волосы, раздирая их щёткой, быстро и туго заплела косу. И вскользнула прочь, всё-таки заперев за собой дверь, как привыкла запирать её с тех пор, как в доме жил не пойми кто.

Утро было тем временем, когда силы приходят к тебе даже не от того, что выспался, а от самой земли, отдохнувшей за ночь. От этого кристально-чистого прохладного воздуха. От того, что мир пусть неуловимо, но изменился. Май ковшом выливает на голову волшебство, опомниться не успеваешь. За все тоскливые долгие месяцы, когда мир опускается в беспросветную осень, за короткие полутёмные дни, за бесконечную зиму, под конец которой уже изнываешь – да минует ли она, наконец! – за всё это одним махом расплачивается май.

Вчера ещё не было ничего, голая земля, но тоже праздничная в своей черноте – с неё только-только сгребли листву, и вот уже поднимается, распускается райская изумрудная зелень, Ведь говорят же, что изумруд – это цвет листвы в раю. И каждый день как подарок, и от щедрости того, что даёт жизнь, перехватывает дыхание. Сегодня расцвели жёлтые нарциссы – срежешь, и стебель истекает соком, завтра – тюльпаны, сперва красные, которые неизменно называют «голландскими», потом – какие только ни распустятся в садах: жёлтые, розовые, сиреневые… А черёмуха – белой пеной окутавшая кусты? А невесомое, почти бумажное, кружево вишен? Шёлковые лепестки яблонь? Если бы можно было разводить воздух руками, как воду в пруду, и поплыть вверх, в эти яблоневые облака…

Сима знала, какую доску отодвинуть в заборе, чтобы пробраться в церковный двор, туда, где приводили в порядок старый храм. Она ещё помнила его запустевшим, с обрушившейся колокольней. Руины храма были загажены изнутри – и голубями, и людьми – наподобие тех, с кем рядом ей приходилось жить. Помнила Сима выщербленные временем красные кирпичи, запустение, стёршиеся фрески. А теперь храм стоял почти во всём великолепии прежних лет, его охраняли, и надо было хитрить, чтобы проскользнуть мимо сторожа и подняться на колокольню, на которой только купола не хватало – колокола уж привезли.

Она поднялась по ступенькам, пригнувшись. Таким миром и покоем дышала открывшаяся ей картина! Никогда она не летала на самолёте, и вряд ли ей предстояло полететь, но отсюда она могла видеть и раскинувшиеся внизу, того самого изурудно-райского цвета поля, и блестевшую вдали речку, и дома, которые стояли тут задолго до её рождения. Этот мир был – она сама, и нигде нельзя было убедиться в этом лучше, чем вот так, ранним утром, окинув взглядом этот мир с высоты, с какой видят его птицы.

Так же, крадучись, Сима спустилась вниз. До того, как вернуться домой и взяться за метлу – первое её утреннее дело, она успеет ещё перехватить пастуха дядю Васю. Она прибегала к нему в этот ранний час – ещё в самую голодную свою пору, и привычка сохранилась. Дядя Вася как раз присаживался завтракать прямо на траве, и звал её:

– Пошли, Симка… У меня пироги с грибами, горячие ещё.

Сима присаживалась, и тянулась за куском пирога, действительно ещё тёплого, с рисом, с прозрачными кольцами поджаренного лука, с грибами – от одного запаха голова кружится.

– Что ж ты всё худая какая? Налегай, давай…

– Нет, – мотала головой Сима, – Я теперь хорошо живу.

– А не тебе ли это, мил-душа, вот только доктора вызывали?

– Не, это хозяйкина дочка заболела, – и Сима шёпотом сообщала, – Призрака она видит.

– При-и-израка? В том старом доме?

– Ну да. Может, с ума она сошла немножко…

– Не скажи, – в устах дяди Васи эти слова прозвучали неожиданно, – Там не первый раз призраков видят, кстати. И каждый, кто видел, своё рассказывает.

– Когда ж это было? – поразилась Сима, – Мне ни мама ничего не говорила, ни даже дедушка…

– А потому что редко это бывает. За всю жизнь можно ничего не увидеть. Но говорили, с тех пор как Казимирыч умер, время от времени, будто что-то есть в усадьбе. Один раз, ещё только-только прошлый век начинался, это я тебе по рассказам передаю… там, во дворе дома, студентик один заснул. Ну, перебрал, сама понимаешь… И то ли снилось ему, то ли вправду он видел, что открывается там дверь – и мир за ней необычайный. Он такого про него порассказывал, что потом кабак, где он пил, славу получил – дескать, той водке равных нет, после неё как в раю побываешь.