Татьяна Свичкарь - Двойные двери

– Ей-то какой резон там торчать? Восемнадцать лет, говоришь?

– Может, чуть больше. Ты ещё её увидишь, если будешь туда приходить. Обязательно увидишь. Только имей в виду – она малость диковатая. Старается на глаза не попадаться. Если остановишь, спросишь о чём – глаза в пол, говорит коротко, но вежливо. Забавное существо.

– А вот скажи ты мне, Дим, как священник – может, там действительно что-то бродить по дому такое аномальное? Призрак? – Антон потянулся за ещё одним куском пирога.

– И кто ж это спрашивает? Ты ж на эту тему не меньше меня знаешь – сам учёный! Давай ещё отца Анатолия позовём, у него спросим! Конечно, нехорошо, когда у дома такая история…. Мало ли, какие грехи за Казимирычем были? Алхимик… мог кого-то отравить по приказу царскому… Недаром, ему перед смертью всякие чудики мерещились. Елизавета Августовна тоже – похоронила бы уж сына в Питере, оплакала… Нет: тело там, сердце тут – в склепе, убийцей себя считала… Ничего хорошего, словом. И всё-таки я уверен, что Аня сама себе, прости – с жиру бесится, проблемы на свою голову ищет.

Антон до сих пор не верил, что у него есть свой дом. И не какая-то забегаловка-«однушка» в сотах огромного муравейника-города. А настоящий дом, вросший в землю, с жасмином и мальвами в палисаднике. И цветы тут росли до того, как он приехал, и будут расти после него. И к этому дому больше, чем ко всем новостройкам, подходили слова «время» и «вечность».

Из жаркого дня вступаешь в прохладу сеней, сбрасываешь с ног тяжёлые ботинки – и все дела и заботы вместе с ними. И бросаешься на свою кровать, и можешь лежать, закинув руки за голову, сколько душе угодно. Не столько тело Антона просило отдыха, сколько голова – размышлений.

Когда Антону только предстояло обживаться здесь, и он неуверенно присматривался, будто брал варианты , взвешивал их на ладони и снова клал на прилавок судьбы, папа Дима привёл его сюда.

Антон сперва отметил одно – неказистый домишко, но каменный. Он боялся пожара, приходилось ему уже видеть, как горят деревянные дома

– Ты присмотрись, – папа Дима толкнул калитку в просторный двор, – Раритет тебе сватаю. Тут известный купец жил, соляная лавка у него была. Посмотри, какой толщины стены! Снаряд рядом ударит – не пробьёт. На века мужик строился! Будет тебе зимой тут тепло, а летом никакой кондиционер не понадобится – всегда прохладно. А конюшня какая, глянь… Каменная тоже, при доме, переходом с ним связана. Считай, капитальный тебе сарай… А, может, впрямь, обживёшься тут, понравится, скотину заведёшь… Хоть лошадь, хоть корову… Женишься….

– Издеваться, хватит, может?

– А, ну да, ну да… ты же обет давал.. Ты у нас монах.

– Димыч, по старой памяти, огребёшь ведь сейчас, если не заткнёшься…

Но дом и вправду Антону глянулся, и он его купил. Обжиться толком так и не смог. Было у него тут по-солдатски чисто и по-мужски неуютно. Только самое необходимое. В просторной комнате с низкими окнами (а подоконники были такой ширины, что просились сюда горшки с цветами, и уж кто-то из пациентов подарил Антону герань) стоял в центре стол, обычный, кухонный, застеленный зелёной клеёнкой. Слева – ближе к печке, кровать, доставшаяся в наследство от прежних хозяев – раритет тоже: железная, с панцирной сеткой. Да узкий шкаф, да один стул, да полки с книгами – больше и не было у Антона ничего. И оттого казалось, что места много – Антон так любил, так дышалось легко.

Никакой скотины, вопреки пророчествам и даже призывам папы Димы, Антон так и не завёл. Привязалась к нему только кошка, и то была не совсем его – напополам с соседкой. Та поила Мурку молоком от своей коровы, в домовитом соседском сарае, где хранились запасы, как положено – водились и мыши. Отрада и охота. К Антону же кошка приходилась отсыпаться и отдыхать от домогательств хозяйских детей, то и дело склонявших её на игру. Кошка была уже старой, и играть не хотела. Влекла её и колбаса, которую Антон покупал себе. Магазин в селе был один, и деревенские колбасу эту – Бог знает, когда завезённую – не брали. И дорого, и брезговали: неизвестно чего туда напихали. Может – бумагу туалетную. То ли дело – свою курицу зарезать, свинью заколоть…

Но кошка не сомневалась и не опасалась, что колбаса сделана из её родственников. Кошка быстро просекла, что Антон не умеет как прочие люди – бросить ей колбасную шкурку с барского стола. Он любой кусок делит пополам: себе и ей. И кошка расплачивалась за добро как умела. Сколько раз скрашивала она Антону зимние утра, когда в знобкой, нетопленной ещё комнате, просыпался он, уткнувшись подбородком в пушистый мурлычащий «воротник». Да и когда тебе в глаза кто-то смотрит, твой взгляд ловит – веселее ж?

**

К вере Антон потянулся в старших классах школы. Понять – отчего он вдруг задумался о Боге – никто не мог, даже егородные. Одно дело – взмолиться, если припрёт : кто-то вдруг заболеет, или решаться будет что-то важное – например, грядёт экзамен. И совсем другое – без видимых причин начать перекраивать свою жизнь. Соблюдать посты – не только четыре раза в год, многодневные, но даже по средам и пятницам. По субботам отправляться на вечернюю службу, а по воскресеньям, когда всю семью так тянет поспать подольше – как по часам уходить к восьми утра на Литургию.

Мама считала это сначала «прибабахом», потом «фанатизмом», потом забеспокоилась всерьёз и стала советоваться с папой – не нужно ли показать Антона психиатру? Папа говорил – мальчишечье ещё, пройдёт.

Мама присматривалась. Антон стал – она всё искала, каким словом описать его, нового. Потом поняла, он стал – тихий. Уже не спорил с ней по пустякам. Когда она ему что-то поручала – поднимался и шёл делать, и не только без раздражения, но как-то смиренно, что ли. По вечерам не надо было искать его, гадать, где он застрял – во дворе или у друзей? А вдруг в плохой компании? А вдруг начнут спаивать? А вдруг драка? Нет, Антон сидел у себя, в маленькой комнатке, и из-под двери лился мирный свет настольной лампы.

Оно и правда, задавали в выпускном классе много, но даже если оставалось время, к прежним приятелям Антон не рвался, его влекло к книгам. От прежних привычек осталось лишь то, что он волок домой брошенных, а тем паче больных котят и щенков, лечил их как мог или возил к ветеринару, потом пристраивал в добрые руки. А во всём остальном – не мальчишка, а совершенный затворник.

Мама не выдержала – пошла в храм к настоятелю отцу Павлу, как пошла бы в школу к классному руководителю. Вот она я, мама Антона, и что нам делать с мальчиком? А отец Павел сам к Антону давно приглядывался. Редко это бывает, чтобы юноша во цвете лет, простаивал церковные службы от и до. Другие, ровесники Антона – таких в храме называют не «прихожане», а «прохожане» – спешат они сразу к церковной лавке. Закажут «за здравие», да «за упокой», купят пучок свечек, рассуют их по подсвечникам перед иконами, наскоро лоб перекрестят – и только их и видели. Порой начинает парень ходить в храм, держится серьёзно – к нему присмотрятся, и позовут стать алтарником, помогать батюшкам. Но за серьёзностью этого юноши скрывалось что-то большее, чем простой интерес к церковной жизни.