Liudmila Matveeva - Поцелуй меня, Иуда! Дорожная повесть. Странная дружба

Без хозяина – и дом сирота, не то, что баба.

И даже если не повезло, – и муж ее алкаш и драчун, а если не выпьет – то тогда просто злой и серый валенок, он же – муж! Глава семейства.

Надо сидеть и терпеть.

А любовь, хозяином непринятую и хозяйкой нерастраченную, всю употребить на сыночка – кровиночку.

Ххх

Видите ли, Ира, порой мне думается – то, что привнесла некогда в нашу смиренную женскую русскую обреченность западная цивилизация в образе «мадамов» рекамье, помпадурш, немецких портовых потаскух и безродных прынцесс, становившихся в России даже царицами (своих-то дур венчанных убирали с глаз долой в монастыри в их двадцать лет!) – все это со временем, кажется мне, привело к вырождению чувства жертвенности у русских женщин-аристократок.

Последними, впитавшими эту бабскую жертвенность, очевидно, с молоком деревенских кормилиц, были жены декабристов.

Аристократки, дворянки, «опускавшиеся» с середины 19-го века в народ, обладали, вероятно, сильной примесью «простой» русской крови, вскормленные и выхоженные до 3-х – 5-ти лет деревенскими доморощенными няньками и мамками.

Богатые русские девушки-«народницы» просто не видели смысла в замужестве с пресловутыми «архивными юношами» – онемеченными или офранцуженными мелковатыми душонками, но – из своего круга.

Потому-то многие бедные Лизы становились старыми девами, учительницами, медичками, революционерками, философками и поэтессами, но – никак не счастливыми и добрыми матерями семейств, каковыми являлись еще их маменьки.

Да вот хотя бы, Ирочка, возьмем для сравнения судьбу западной писательницы Авроры Дюдеван – прекрасно себя чувствовавшей, имея в жизни и детей без брака, и хобби, приносившее, к тому же, доходы, и любовников, и, главное, так довольной собой – как истинный Жорж Занд, как у русских только барин-мужчина, да и то не всякий, и мог бы себе позволить…

А православная «просвещенная» женщина довольна собой быть и не могла, и не умела.

И не только из-за христианнейшей непримиримости ортодоксальных или римско-католических подходов к одной и той же жизни человеков.

Но еще и в силу необузданности славянской души и неясности мыслей, приводивших к мечтам и томлениям, но – как и у их будущих сынков – скорее, к бальзаминовским, часто «пользуемым» единственным радикальным проверенным средством: свадьбой, – а там и перебесится!

И нелюбимый муж, действительно, примирял русскую думающую девицу-эмансипе с жизнью, заменяя тот прежде эфемерный, невысказанный смысл бытия и ставя жирную точку во всех прошлых ее метаниях и поисках одной своей простой, но великой, – или малой, у кого какая имелась, – первопричинной вещью, да еще и у Ваньки-кучера такая же была, в довесок.

Но вот когда рождались у просвещенных барышень дети, особенно, сыновья, юная мать ощущала вдруг в этом факте единственную возможность выпихнуть из себя мужнин член – и воспитать некий новый, хотя и тоже – член, но уже в ее, материнском, идеальном вкусе и идеализированном применении.

И появлялись в результате на свет – и выходили «в свет» – притчевые в русском контексте «лишние люди»: мощные, но литературные герои и пошлейшие авантюристы.

А позднее – так и достоевские идиоты и монахи.

Сынки таких мамаш невольно привлекали русских барышень-псевдокрестьянок тем хотя бы, что не были так видимо скушны и самодостаточно архивны, так лениво-спокойны, как одетые в мелкую клеточку молодые люди из близкого, знакомого с елок и детских балов окружения.

Но исполненным в точности по задумке своих матерей неординарным юношам, не от мира сего, непонятым толпою, надо бы было просто дать отдохнуть от их маменек, перебеситься.

Однако, кто же из самородков мечтал о мирном течении быта и о тихой русской опочивальне? Ну, разве что сверх всякой меры любивший маменьку Илюша Обломов…

А вот другие – хотели сразу и все, да еще и поставить с ног на голову:

Татьяну подавай им не как скромно обожающую тебя девочку-простушку, а только в качестве чужой – да еще и генеральской – жены.

Страстная Бэла им приедалась скорее, чем лошадь, чертова рабыня.

Мэри явно не дотягивала в постели до потаскух из уездного офицерского борделя.

Вера просила взамен своей любви отдать ей душу: хорошо, пусть, хоть и дорого – да где же ее взять-то, душу эту?

Евгения, невеста старшего из братьев Карамазовых, была поначалу все же порядочнее цыганки Грушеньки, но вот неудача – не такая красавица, поэтому можно было спокойно бросить ее в невестах, поставив в вину и дворянское воспитание, и попытку спасти жениха, кто бы подумал? – деньгами.

А простушка – Грушенька – та, конечно же, недоразработанный Дмитрием вариант черкешенки Бэлы, и ничего бы хорошего не ждало и ее, как и ее тезку-цыганку из «Очарованного странника» Лескова…

Неординарные Алеша Карамазов и князь Мышкин, кроме авторской заразной эпилепсии, были еще, несомненно, больны и нарциссизмом – и было им не до баб, так и хочется сказать: «недосуг»!

А вот бабам российским завсегда есть дело до таких вот, бедненьких, убогеньких, но зато – судорожно сопротивляющихся.

Ведь только своим живым сопротивлением и позволяли те юноши взрослым дамам чувствовать себя не загнанными бытовыми жертвами мужей-кобелей, а – самостоятельно мышкующими охотницами-лисами, ну, или кошками дикими, рысями, либо россомахами.

Как только дичь шевелилась и пыталась рыпнуться – в нашем, Ирочка, школьно- литературном случае: уйти ли из монастыря, влюбиться ли в некую «другую» – пусть даже не в соперницу, а в бестелесную идею, или, к примеру, даже в чужую страну, – попасть ли в сумасшедший дом, отвалить ли навеки в Висбаден играть без помех в рулетку до последнего золотого – тут-то дамочки и начинали чувствовать себя Дианами-воительницами, а не объектами примитивного вожделения собственных законных супругов.

И вот отчаянные русские бабоньки уже выслеживают «непонятых» юношей, и поддерживают их деньгами, и пытаются удержать при себе любыми способами, даже провоцируют их на связь с другими женщинами, например, со своими более молодыми, чем сами, подругами.

И спонсируют гомо-гениев (мадам М. и Петр Чайковский).

И лечат их – а при этом иногда и спаивают, и убивают, – и сходят с ума сами, и даже с удовольствием умирают «за други своя», как жена Лебядкина или же уездная леди Макбет.

Некоторые, правда, все-таки и сами выживают, да еще и оставляют жить, зачастую, на стороне, «дикие плоды» своей не менее дикой любви, а потом, разыскав их к концу жизни, начинают форменным образом впиваться и вгрызаться в эти несчастные фрукты, привнося определенный смысл в собственное доживание, не доотравившись в свое время, или же не довыпав из окна, не долечившись в швейцарском дурдоме, не допившись до смерти.