Петр Никитин - Коромысла и толкунчики. До этого были «Я и зелёные стрекозы»

Автобус остановился и открыл двери, впуская новых пассажиров, что-то еле уловимое, может быть запах или тихий звук заставили меня открыть один глаз.

За окном, во мгле, просыпался желтыми окнами, академический квартал. Это часть Старого Петергофа, где после строительства ПУНКа, поселилось множество универсантов разных возрастов. Когда я был студентом это был беспокойный район, например, тут можно было услышать музыку проекта «Елочные игрушки».

Вошли две женщины, среди них была она, та которую мне не позабыть до конца жизни. Она говорила своей спутнице:

– Вот видишь! Сели на утренний рейс, и как тут свободно, спокойной, никого нет.

Спутница отвечала ей молчанием.

Я знал ее, в счастливые времена она жила на 10-м этаже 12-го общежития, в крайней комнате. У нас долго пытались возникнуть, но не возникли нежные отношения. Случилось только волшебное преддверие отношений, то чего у меня больше никогда не было. В течение последних лет я иногда вспоминаю ее. Если бы в тот благословенный год, у нас получилось бы соединить сердца прочным союзом, то моя жизнь пошла бы прямой, освещенной солнцем взаимоуважения дороге.

У неё было мудрое имя греческой богини, допустим Афина и её не интересовала разгульная жизнь. Философию свободы и вседозволенности она сводила к мальчишечьим комплексам. На своем этаже, она первая установила в блок железную дверь, и редко кто мог переступить через порог её комнаты. Она любила петь, вечерами гуляла в Сергиевке с подругами, и я как охрана сопровождал девушек.

Более трогательных, невинных, где каждое слово дышало свежестью и стыдом объяснений, которые произошли между нами, представить сложно. Я слабо помню слова, которые мы говорили друг-другу, но на другие, отвлеченные темы, мы могли спорить часами.

– Для себя, я один раз решила, что такое время, и больше не возвращаюсь к этому вопросу – могла сказать она – Время – это когда огонёк сознания, летит через череду статичных картинок, эта теория вполне хорошо объясняет картину мира.

Я мог что-то ответить. Помню, кроме нас, мало кто присоединялся к этим размышлениям.

– Я не могу Вас слушать – кричала Марта, соседка Афины по комнате в общежитии – Вы говорите о слишком сложных вещах!

– А о чем стоит говорить? – спрашивал я

– О любви! – без смущения кричала Марта – Я хочу говорить о любви!

«О любви», вернее о механике и техники любви, хотел говорить и я, но от стыда и смущения терял слова, и продолжал спорить «О времени».

С Афиной мы целовались один раз, не помню в щёчку или в губы, сам поцелуй стерся в моей памяти. Помню, что хотел большего, и только потом через много лет понял её слова:

– То, что я тебе разрешила целоваться, важно для меня, почувствуй тоже самое.

Я не смог почувствовать то что просила Афина. Для этого требовалось открыть своё подсознание, а я был слишком юн для таких вещей. И Слава Богу она не совершила в отношение меня жестокого насилия, пытаясь поторопить моё возмужание.

Через несколько лет, моя страстная натура, была готова выполнять мужскую работу, но вода уже остыла, и мы разошлись каждый в свою сторону.

Меня редко преследуют яркие навязчивые ведения. В юности я иногда просыпался среди ночи, в поту с повышенным сердцебиением, и с ощущением полёта в ногах и руках. Но как я понимаю, это был результат действия гормонов и быстрого роста тела. Впоследствии яркие ощущения исчезли из сознания. Но сегодня, после встречи с телесным символом былой любви, я ощутил всю прелесть свойств отравленных спиртом нейронов ЦНС.

Сквозь плотно сжатые веки, сквозь дребезжания автобусных элементов, сквозь дремлющих пассажиров, я наблюдал обнажённую, распутную Афину, которая танцевала передо мной на расстоянии вытянутой руки, и её волосы щекотали мне лоб.

Я сдержался, от желания открыть глаза и окликнуть её, и она приблизилась ко мне, ближе чем это возможно в реальном мире. Я чувствовал лёгкий запах кислый запах её феромонов, морской аромат потных складок кожи. Она прижала моё лицо к своей белой, мягкой груди, и я ощутил мятый сосок между губ и капельку молока на языке.

– Возвращайся домой – прошептала она, и лёгкой рукой разгладила мне волосы —Возвращайся, тебя ждут.

Невольно, я попытался, погладить рукой её лоно, но ощутил на пальцах пустоту и открыл глаза.

Автобус остановился и открыл двери, голая женщина исчезла. Афина со своей спутницей потянулись к выходу

– Доделай то, что не успела вчера – её голос не потерял нежности и ноток искренности, но был требовательным и безжалостным – давай не будем ссорится, хорошо?

Спутница отвечала ей угрюмым молчанием.

Автобус тронулся дальше, но некоторое время в окно можно было наблюдать, как среди деревьев, пастельных домов вдоль кованного металлического забора уплывает в даль – невысокая, властная дородная, но с осиной талией и, наверное, счастливая богиня. Я закрыл глаза пытаясь вновь вызвать её обнажённый образ, но увидел только смутное белое пятно, а когда открыл глаза вновь, Афина уже скрылась в ледяном пространстве питерского предместья. В этом районе, почти на берегу Финского залива, располагался завод по производству биопрепаратов на основе физиологических жидкостей коров, кур и свиней. Я посылал им своё резюме соискателя, но меня не взяли на работу, вопреки всем волнения и мольбам.

Я снова закрыл глаза и повторил попытку, насладиться её греческими формами, но не смотря на усилия, видение не приходило, что-то подсознательное, мутное, серое, мешало вернуть сладостное блаженство.

В огорчении я пил бурду, больше чем того требовал организм, и не ощущал, вкус спирта. За окном, пролетали освещённые лампами, заводы, дома, пустыри, коттеджи, Константиновский дворец, светофоры, заправочные станции. Мне приходилось щуриться, чтобы увидеть детали, свободного от солнечного светила, но подчиняющегося солнечному календарю, мира.

Дорога шла по кругу, по краю бесконечной бугристой равнины, покрытой снегом и ледяными камнями. В центре равнины чернели одетые в гранит полыньи Финского залива. По граням набережной высились покрытые сетью окон бетонные коробки. Некоторые из коробок имели название «Корабли». И над каждой коробкой, в скованном жидкой морозной вечностью, воздухе, в пирамиде света, шёл карьерный цикл обмена тел и голов, и в каждой голове, во лбу, мерцала влажная щель, а в черном небе, у самых звёзд, слышался беззвучный плотоядный, но в тоже время глубокий завораживающий смех. Так иногда смеялся мой друг, тот, кому, если бы он был жив, я бы посвятил, несколько, глав этой книги.

До конечной остановки автобус доехал незаметно. Возможно я задремал или произошло что-то иное, но то что мы добрались до конца, мне стало понятно, лишь тогда, когда водитель, заглушил мотор и в салоне стало тихо, словно в Саблинских пещерах.