Александр Евдокимов - Правдивая странная ложь

: и, с пришедшей из света…

Сорвала мягкую ночную накидку: волосы ещё плавно падали вниз, рассыпаясь на обнаженных плечах, а она уже пристально смотрела на две маленькие дульки, всегда бледные от тенистого места.

Торшер лизнул теплом соски и нервная дрожь, – через спину, – кинулась в волосы, и через плечи – обронила холод на живот и, шевельнув кудри лоно, дрогнула в коленях. Ольга Андреевна ладонями приподняла груди немного вверх и нервно толкнула свои рёбрышки вздохом, чтобы выше задрать носы титек.

– Тряпочки… Всё уходит… грудь девичья… грудь матери и… всё уходит… тряпочки…

Объём отражения навалился на Ольгу как на собственную тень и она опустила руки, а зеркальный воск застыл перед ней профильным срезом, – женщина посмотрела на себя сбоку, где вместо упруго-острого излома, торшер огибал плоскую линию, увязая в мягкой коже и, лишь в нижней части живота, и в бёдрах жил тугим бронзовым блеском.

– Любимой мне не быть…

Ольга Андреевна оттолкнула себя и они обе рухнули на кровать.

– Поэтому они непостоянны. Коты мартовские!…

Каприз печальной краской скользнул по её лицу тоненьким горячим ручейком, и светло-грустная нить мулине зажглась покойным светом торшера.

– А время-то?!… где он опять…, – Ольга Андреевна встала быстро укуталась дымкой ночной рубашки и опять вошла в зеркало, где столкнулась с тихой улыбкой изнанки бытия и, соединяясь с этим пространством, изваяла своей плотью строгость лебяжьего нрава. – А сколько их, мною отвергнутых…

Она отвернулась от себя и раскинулась устало на кровати.

– Кроме одного отвергла всех! Дура… он не любит меня… хотя: ревнует же.. он просто эгоист! Боится, – рогатым станет! Да-да, это эгоизм в нём и не больше!… Неужели сучка завелась?! Это нас нужно под замком держать!… Нас!

Голос Ольги Андреевны был слегка прибавлен гирькой часов, – нескончаемым пульсом многоточий. Её волнение и воображение, рождённые полуночным часом, не углублялись, хотя и не угасали вопросами: она боялась измены мужа и думала об этом штрихами – без пошлостей.

Абрис мыслей и отражение Ольги, сумрачно теснившиеся на полированном шифоньере напротив, были равными: неясными, нечеткими, неровными…

!Её рука потянулась к торшеру и свет погас! —!Тьма и свет стали нервно сменять друг друга!

Выключатель щёлкал, а зрачки в её глазах не мигали…

– Да, нас надо… под замком! А они? Чего это я одна и одна?!… Нет, если работа, то… ладно, а если… Да-а… Вот лежал бы рядом… Какое счастье! – она улыбнулась и окутала себя тьмой!…

Она лежала, рассматривая искажённый собственный силуэт, и жалела, что не может разглядеть ни собственных глаз, ни женских линий в своём теле из-за мутной толщи лакированных досок многолетней старинной мебели.

Она смотрела на шкаф, как на пыльную картину и ненавидела «автора» данного произведения. Ненависть к нему родилась давно и жила иногда вечерами.

– Он боялся меня, – опять печально сказала Ольга Андреевна, подчиняясь пространству воображения. – Он моей красоты испугался. Откровений… Он рисовал мой портрет с моего отражения… Он испугался любви… Дурак! Ему только шахтеров рисовать, или железнодорожников…

Ольга улыбнулась и пожалела: отражение не приметило такую мелочь. В пролакированном пространстве рука скользнула к груди и она почувствовала в своих пальцах сосок… Полированная слизь потянулась к Ольге Андреевне теперь обеими руками: пальцы ласкали и грудь, и обжигали ноги…

– Я на шпалу и похожа там! – Ольга взволнованно раздвинула ноги. – Цензура испортила картину!… Да!… Посмотрели и заставили одеть… потемнее, чтоб под спецовку… Фу…

Пеньюар раздражал!…

В лакированном дне мелькнула дымка ночной накидки и упала туманом в зеркальном пространстве.

Рука потянулась к торшеру и всё кругом пропало: и только топот стрелок продолжил жизнь в тёмной комнате, и только чьи-то тёплые руки!…

…Ольга почувствовала Его во тьме и затихла: тёмно-лунная плоть прижалась к ней и обожгла уста, а потом по щекам обронилась на плечи и облизала соски… Тряпочки наполнились сучьей тревогой и ожили… Ольгин язык бросил влагу на губы, а тьма истерично закрутилась вокруг пупка и сорвалась на губы, и размазала по волосам горячую жидкость, и обняла мягкую попку и влезла в мокрый чубчик – ноги сжались и сдавили ночь…

Бабочкой, вновь, застыли и зависли чувства – ампутировались: объятья янтаря и алтайского мёда – утверждали блаженство в порочном мгновенье экстаза!…

Ни напряжённая гладь зеркала, ни полированная глубина красного дерева не хранили в себе абрис Оленьки, поэтому грех самки умирал во тьме, пугая экстазными стонами только мирный бег стрелок и приближал сладкий миг слияния с тьмой…

– Ш-шпала… ж-железнодорож-жная… рельс-сы… и острие сюжета, и дорога, как судьба! – глаза Оли не только видели, но и слышали себя юную и, перманентно, слепую: высокомерную и дурную, но красивую, с вызывающим видом, начиная с ресниц, из-за которых смотрела и оценивала мир сей, но вместе, с той козой, сейчас, не пелось…

А я всё вижу?!…

Я не слепая!

Я не такая,

чтоб ждать трамвая!…

на остановке,

где проживая,

проходишь ты,

не замечая…

как юбку я!

приподнимаю:

чуть-чуть!…

чтоб видели не все!

тебе —

взглянуть!

Я с каблучка шагала по Москве…

И с высоты смотрела сквозь ресницы!

Искала я судьбу не на земле…

Но, вдруг,

в трамвайчике! —

столкнулась с принцем!

Он подал руку

И!…

И!…

И!…

не снится!…

Не обнял он —

так-как,

в другой руке…

Был ароматный запах!

От курьерской пиццы…

– Дура…

Пульс онемел в ней, и всё провалилось!… – с ресниц Ольги сорвалась слеза, царапнула щёку и вернула чувство…

– Значит, художник не виноват, его заставили… Ведь была красота… была! Художник – тряпка, тряпка и слюнтяй… Ведь была красота…

Ольга Андреевна опять впустила свет, – всё так же бежало время, пропуская песок из одинокой руки…

Женщина встала и столкнулась с грешницей.

– Да, красота была…

Она отмахнулась от себя и влезла под одеяло.

– Где же он шляется?… Эгоист… Ладно… Всё! Всё: сплю!

Укрыв себя тьмой, Ольга Андреевна позволила сомнамбулизму перетащить отражения её мыслей в ладони любимого и опьянела от сладкого сна, но чужие слова и чужая улыбка возбудили брезгливость и она от страха проснулась: включила свет!… В пространстве застывшего лака устало плавала всё та же картина…

– Надо его переставить! – изнанка Бытия, в вязком дне полировки, застыла от бессилия сбросить тяжесть мёртвого леса. – Приснится же… У него кто-то есть! И сюда, кобель, её приводил!…