Александр Евдокимов - Правдивая странная ложь

Ольга Андреевна с отвращением оттолкнулась от подушек и села посредине кровати, поджав ноги.

Омут деревянного блеска смотрел на неё стылой горько-солёной лужей слез, в которой отразилась соперница…

Пахло секрецией…

– Я дура!

Она брезгливо вытерла простынёю руки.

– Шкаф нужно убрать и купить неполированный.

Рассердившись на себя и на мужа, она опять позволила размеренным звукам часов терпеливо точить ночь до рассвета, до нового дня…

Иллюстрации сна стали основой реальности, а реальность насытила иллюзии сомнамбулизма, размыв меж ними все грани… =

: гирьки часов, свинцовой лёгкостью, нависли над женскими веками тайн и воображений;

: цепи гирек потянули свой ход – на завод, протрещав в механизме пружин полновесно;

: невесомая тяга гирек, вновь потянула мгновения времени – в вечность…

Топот стрелок продолжился и отсчитал, своим боем, границу между ночью и утром.

Часы мелодично отбили вступленье, будто, к песни, от раз – до четыре!…

Ольга Андреевна глубоко вздохнула, а ладони поправились – сласть, под щекой и, вдруг, она задержала дыхание!…

Раздался звук противного и требовательного звучания звонка!

И тишина!

Звонок вновь заполнил пространство: толи реальности, толи сна, толи всего в этом мире и сразу!…

И тут же стих, как сверчок – в тайне тёмных кустов, у рояля!

И тишина наполнилась… =

: и лёгким дыханием женщины – она сладко выдохнула, и улыбнулась;

: и лунной дорожкой, по которой она шагнула в зыбь предрассветную босячком;

: и той симфонией, которой дали отсчёт часы старинные…

Отмерили небесными литаврами: от одного – до четырёх!…

И!…

И!…

И!…

И!…

И!…

И!…

И!…

И!…

Крыльцо лениво тянулось из грязи к двери, почернев в этом времени, устало прогибаясь в скрипах каждого шага посетителей почтового отделения.

Серая улица мерно втаскивала себя под лоб – в глаза Иннокентию Цимбалисту и сжимала его торопливый пульс, и связывала, и озлобляла. Вспотевшая рука, во тьме кармана, теребила в паутине нервов извещение о денежном приходе.

– Уехать быстрей… уехать… чёрного золота захотел… фонтан говна! Бросить бы кисленького на каменку…

Раздражало всё: хмель – бумажка – суета старух…

Изводила округа печальных изб: тяжесть грязи и седина ковыльная, и седина голубиных испражнений на полотне со словом «ПОЧТА», и тяжесть бездорожья.

– Вороны кашкарские! – выпал клубок едкого пара в сторону старух.

Протяжно запыхтел в атмосфере трактор и скис.

Бабье лето опавшим листом дотянулось до трав: голые ветки царапали небо, пространство стонало журавлиной тоской, истребив в себе и шум пчелы, и бич, и мат пастуха, и солнце. Радуга не пронзала выплясы мелкой дождливой пыли: в щетине холодных осколков созревали вынужденные всхлипы пилы под согнутыми мокрыми спинами. Тяги дымоходов гнали тепло огня и золы из скиний мирян, укладывая низкий ватин неба.

– Денег мало и поэтому с вашим переводом только после старух.

Иннокентий Цимбалист шагнул сквозь изломы крыльца, через вязкую грязь, мимо жизни старух – к стене: стена узла связи придвинула шершавые грани заваленного на бок ящика – сел.

– Будет отпускать-то? – спросила самая высокая из толпившихся у крыльца пожилых женщин.

Иннокентий кивнул, старухи оживились.

– Получим ли до обеда? – и тупой угол крыльца срезал тёмную глину с сапога той же бабки.

– Ты, Марта, успеешь. Ты первая. – Отозвалась самая никудышная – Клавдия: маленькая, пригнутая временем-ношей на палке-опоре, отшлифованной морщинами до зеркального: земля бережно держала старое тело, как младенца и деревянное отражение меж сухих пальцев возвращалось к пульсирующей мякоти темени и тянулось к платку.

– А я какая? Последняя опять? – вмешалась самая молодая.

– Так Фаина, – подтвердила Клавдия, навалившись грудью на костыль.

– Интересно, а кто за Мартой?

Высокая старуха начала объяснительный сказ.

– За мной Авдотья…

– Евдокея! – исправила полная.

– Я и говорю, – Марта размеренно кивала острым носом, – за мной ты, потом Клавка, дальше Устя и Файка.

– Все успеем, – зевнула Устинья и сплющила конец папиросы тупыми дёснами.

– Как же: первый раз что ли? – не унималась Фаина.

– Да отвяжись, боже! – твердо остановила Марта. – И Авдотья спрашивала, и мужик, вон тот: сейчас отпускать будет.

– Евдокия я! По новому паспорту называйте! Не надо по церковному! А ты, Файка, успокойся – Фрол плетётся – он последним будет.