Артур Аршакуни - Мой Эдем. Стихи и проза последних лет

– Звонарь конюшенный, – комментирует бабУля и объясняет: – Если в девке есть женское начало, то и вырастет женщиной. А бабой становятся от воспитания.

– А Землегорск – это где? – спрашивает Нюшка.

БабУля всплескивает руками, а дедУля смеется:

– Это на два метра под землей!

Вот так у них проходили вечера.

Да, значит, дедУля сидел на сказке у телевизора и смотрел в беззвучный экран.

Особенно ему нравились фигуристые ведущие.

– Улька, ты погляди, какие буфера, – обращался он к бабУле.

– Отстань ты со своими буферами, – отвечала бабУля.

– Да не мои они и даже не твои, – вздыхал дедУля. – Да, сисястая – первый сорт!

– Вам, мужикам, одни сиськи на уме!

– Ну, ежели у бабы сисек нету, это уже не баба, а ко мне Мухтар какой-то, – задумчиво говорил дедУля. – Нет, баба должна быть бабой – чтоб обнял ее, и душа набекрень.

– Что ж ты меня взял, а не Зинку Голощапову? – переходила в контрнаступление бабУля. – Четвертый номер, как раз для тебя!

– Фу ты, чертовка, не понимаешь. В постели же хочется жену рядом иметь, а не корову молочной породы, – выкручивался дедУля.

– Положит она тебя на одну сиську, – смеялась бабУля, – а другой прихлопнет, как комара!

– Вот, Нюшка, – обращался к ней дедУля, незаметно подмигивая, – Видала, какие бабы бывают? Это, брат, тебе не жук чихнул!

С неослабевающим интересом смотрел дедУля так же репортажи из зоны боевых действий. Дело в том, что второй сын дедУли с бабУлей, младшенький, Петенька, Петро, Петр Ульянович, а для Нюшки просто дядя Петя, жил в Донецкой области и заведовал детским садом в богатом и крупном селе. Последний раз они виделись, когда Нюшке был годик (она ничего не помнит), а брат Андрей с женой были еще живы. Уговаривали его переехать поближе к старикам, он обещал подумать, да как-то не сложилось, а потом и не до того стало.

Так что теперь дедУля смотрел репортажи, в которых пушки безостановочно и беззвучно жарят в ночное небо: усталые солдатики в касках заправляли пушку смертью, приникали к ней на секунду, а потом отшатывались, а пушка подпрыгивала. Затем снова все повторялось по многу раз и разными подробностями.

– И-и, милай, – бормотал про себя дедУля. – Даже не посмотришь, куда содишь! Боекомплект не жалко?

БабУля крутилась за пятерых. Пенсии хватало на полмесяца; вторая половина была экзаменом на выживаемость, повторяемым из раза в раз. Летом она крутилась на участке вместе с Нюшкой, выискивая в зарослях бурьяна что-то съедобное. Сразу за углом у крыльца находилась отвоеванная у дикой природы грядка, которую по силам было вскопать бабУле – с луком и чесноком, – Нюшка до сих пор помнит вкус круто посоленного хлеба с вдавленными в него кусочками чеснока и прикрытого листиком щавеля или листовой горчицы – этакий витаминный бутерброд. А дедУля набрал по углам участка иван-чая, нарезал листья, скрутил да высушил, получился чай первый сорт. ДедУля хранил его в банке, на которой написал: «Вдруг Бонд».

Так и жили. Зимой же бабУля потихоньку, чтоб не видел дедУля, а особенно соседи по переулку, распродавала свои тряпки – в основном цыганке Тане: то шаль, то юбку плиссированную, то кофту мохеровую. Вот третьего дня она как раз приготовила Татьяне чудесный отрез саржевой ткани – черной, с диагональным отливом, мечта любой цыганки. Отложила, а утром не смогла встать с постели. Нюшке пришлось бабУле даже переносной унитаз выносить из кладовки, который хранился там на случай морозов или иной непогоды. БабУля пролежала весь день в постели, а ноги так и не отпускают. Нюшка сходила до магазина у станции, где ее знали и дали хлеба и угостили яблоком. Яблоко она принесла бабУле, и оно так и пролежало у нее на стуле у кровати.

Возвращаясь из магазина, Нюшка приметила у мусорных контейнеров два сломанных стула. Это был подарок небес, и она поволокла их домой, моля те же небеса, чтобы в переулке никого из соседей не оказалось. Как назло, из переулка на улицу выезжала машина. Нюшка схоронилась за сугробом. Это был дядя Витёк. Нюшку он, похоже, не заметил. Довольная и усталая, она вернулась домой со стульями. На дедУлю надежды было мало, поэтому Нюшка сама затопила печь. Она умела это делать с незапамятных времен, так что не заморачивалась по этому поводу. Она спалила первый стул, а на ночь пошел второй, учитывая звездное небо и забористый мороз. Сейчас печь медленно остывала, а дров больше не было.

Находиться в доме было невыносимо, и Нющка выскочила во двор. Ее деятельная натура жаждала действий. Во дворе лежала калабаха от березы – комлевая часть, массивная с одного конца и раздвоенная с другого. Какое-то время Нюшка с остервенением рубила ее топором, потом перестала. Такой и дедУля не возьмет. Такой дяде Вите по силам. Она обошла двор. Двор был раньше окружен забором, но с тех пор как жизнь похужела, Нюшка с дедУлей отбивали от забора по доске, а то и по две. Теперь забора не было; торчали только столбы, занесенные снегом выше Нюшки высотой. Бензопилы давно в доме не было, а ручной ножовкой Нюшка бы пилила столб до морковкина заговенья. Рядом с въездом на участок росла мощная старая береза, уходящая головой в низкое январское небо. Нюшка любила березу и в свое время отговорила дедУлю пилить ее на дрова. Сейчас она похлопала по ее стволу и пошла дальше. Она прошла до мусорных контейнеров. Ничего. Вернулась, еще побила березовый обрубок топором, бросила. Короткий январский день уже угасал, и она пошла в дом. ДедУля все также сидел на сказке, держа бабУлю за руку. Время от времени он вздыхал и спрашивал:

– Улька, ну ты как?

И бабУля тихим шелестящим голосом отвечала ему:

– Отбегала я свое, Ульяша.

ДедУля на все на это вздыхал протяжно. Слушать это было невыносимо, идти обратно из дома на мороз не хотелось. ДедУля с бабУлей продолжали тихонько переговариваться, а Нюшка пошла в подсобку. Так у них называлась комнатенка рядом с горницей, которая сначала служила кухней, а потом стала просто кладовкой для разного барахла, которое выбросить рука не поднимается.

Нюшка щелкнула выключателем, выпуская на волю свет из пыльной и тусклой лампочки. Здесь у входа был маленький столик с походной газовой плитой, вполне себе исправной, и пузатым баллоном, безнадежно пустым. Здесь стояли трех- и пятилитровые банки, бидоны, ведра, швабры, стертый до прутьев веник и еще один, новый, трогать который было жалко, две почти непользованные керосинки, алюминиевый бак, в котором стерилизовали банки и кипятили белье и коробка с импортным пылесосом, на которой очень было удобно сидеть Нюшке, тихой, как мышке. У входа на стене висело мутное зеркало с ровными полосками наискосок. Нюшка боялась в него заглядывать. В стене было окно, заклеенное пожелтевшей от времени пергаментной бумагой. Справа от окна до угла тянулась полка со всякого рода мелочью: банками, бутылками и никому не нужными тубами с мастикой, которую бабУля называла «гэдээровской» и очень берегла. А слева от окна были прикноплены к стене две картинки. На одной лихой носатый дядька в гимнастерке, похожий на дедУлю (а сам дедУля говорил шепотом, что на Сталина), подкручивал ус и подмигивал смотрящим на него. Картинку сопровождали надписи: «Дадим по 100 кг молока с каждой коровы в месяц!» и «Дадим по 400 кг мяса в год!» На второй надменная женщина в берете и взглядом снулого леща, подняв брови и сделав губы куриной гузкой, пыталась понравиться зрителю. Называлась картинка «марлендитрих», а что это значит, Нюшке никто не объяснил. БабУля говорила, что «марлендитрих» похожа на ее мать, прабабушку Нюшки Лидию Сергеевну, и что Нюшка – просто вылитая «марлендитрих», на что Нюшка, пока была маленькой, всегда обижалась и начинала реветь.