Артур Аршакуни - Мой Эдем. Стихи и проза последних лет

XIV
Долго били. В деревне серьезней не сыщешь работы.
Как устали, то сели в тенечке охолонуть.
И доставить вражину в деревню, четному народу.
Как решит, так и будет. Нам нечего жилы тянуть.

XV
Привели их домой и оставили на ночь в овине.
А колдунья всю ночь провела головою в мешке.
Утром вышла народа обозленная половина,
Только малые детки остались да ветхие старики.

XVI
Вышел дед с бородой, как морозом прихваченный ясень.
«Все мы дети христовы», – сказал и подернул штаны, —
«Божий мир вокруг нас так чудесно прекрасен,
Что негоже нам душу чернить кровью слуг сатаны!

XVII
Бойтесь божьего гнева – как пылинку снесет, только дунет!
Нам же жить по законам его, в смиреньи одном да в чести.
Вот колдунья. Гляди – хватит силы прикончить колдунью?
Значит, грех на тебе. И тот грех тебе дальше нести.»

XVIII
Тут цыган посерел, как песок, смерти краше.
Очень жить уж хотел.
(А колдунья все в том же мешке)
Он задал ей сначала хорошей березовой каши
И к осине потом привязал, той, что невдалеке.

XIX
Гомонила толпа, бушевала, но только отчасти
Пожевал дед губами и молвил с хитринкой в глазах:
«Отпустите его, он теперь никому не опасен.
Вижу, смерть скалит зубы, как пес у него на плечах».

XX
Подивились кругом, как спокоен он стал и стал истов.
Знать, души его вышел положенный срок.
Старый дед тут как тут – в руки дал ему факел смолистый.
Подошел он к колдунье и снял напоследок мешок.

XXI
Кинул факел в дрова, почерневший от черного дела,
Онемев в один миг, и все силился что-то сказать.
А она все молчала и только глядела, глядела.
Так в молчаньи о чем-то кричали друг другу глаза.

XXII
Выл всю ночь шалый ветер на страшном на том пепелище.
Он затих, лишь найдя прядь смолистых волос.
А цыган – вот змея! —
оборвал на ремни голенища,
Задушил часового и в плавни гадюкой уполз.
…
XXIII
Постарела цыганка.
Да кто ж молодеет с годами?
Пусть твой шаг невесом и пусть сердце в груди не шалит.
Средь людей повелось так, началом назначив Адама.
Но иначе дела обстоят у потомков Лилит.

XXIV
На базаре цыганка услышала страшную новость,
Как колдунью сожгли – злоязычна людская молва!
Лишь повис поперек лба заправленный за ухо волос,
Когда шла и споткнулась, услышав дурные слова.

XXV
И оставив горшки, заспешила цыганка с базара.
День воскресный, торговый. И вон где Ярилы ладья!
Только дома она старику ничего не сказала,
Все сидела, на те злополучные чаши глядя.

XXVI
И она дождалась, как охотник, заветного стука,
Лишь сдержала от сердца идущий рыдающий стон.
Ворожба ворожее не радость, а смертная мука,
Знать: тобой исполняется древний и страшный Закон.

XXVII
«Это он». – «Открывай же скорей, моя матерь!! —
«Это он». – «Я скитался, не ел и не пил много дней.
Постели же на стол свою белоснежную скатерть
И тащи все, что есть.
Да горючей воды не жалей».

XXVIII
Она сделала все, как просил.
Принесла угощенья
И бутыль мутноватую огненного первача.
Только вышла из горницы, якобы из уваженья,
А на деле чтоб скрыть торжествующий пламень в очах.

XXIX
Приподняв занавеску, украдкой она посмотрела:
На столе только кости.
И тихо мерцает свеча.
На диване лежит утомленное грузное тело
И отброшена в угол пустая бутыль первача.

XXX
И ее ворожба претворилась в неслыханном чуде,
Будто тут же глотнула живой чудотворной воды:
Вновь девичий румянец и рвут платье острые груди,
Словно дочь ее смотрит сквозь черный удушливый дым.

XXXI
Входит в горницу, отягощенная грузом неженским.
Руки действуют слаженно, словно не две, а одна.
Силою снова полны, без движений поспешных и резких,
Будто нет никого во всем мире —
лишь он и она.

XXXII
Сталью тонкой стянула колени ему и запястья,
Алюминия крест, где все писано наоборот,
Протолкнула ему в заскорузлые жирные пальцы
И свинцом залепила губастый трясущийся рот.

XXXIII
Как ужаленный, старый цыган со своей половины
Прибежал, слыша выстрел ружейный, а следом – второй.
Что он видит?
Жена или дочь рядом сыном,
Неживые.
Тогда он поник своей белоснежной главой.

XXXIV
До сих пор эта тайна жива и никем не раскрыта.
И судачат цыгане, собравшись на сход каждый год:
Милосерден Господь —
Он вернул старику его сына.
А жена или дочь – обе бабы.
Пусть плачется черт!

Сказал чудила с пламенем в очах,
Что Страшный Суд никак не разразится,
То есть, приходит тихо, невзначай,
Как зреет плод или растет горчица.

Но как нам быть с физическим скачком,
Когда в кувшин преобразится глина,
Когда события растут, как снежный ком,
Чтоб вниз с горы обрушиться лавиной?

И как нам быть, что уйму долгих лет
Когда Он, Триедин, во мраке искру высек,
Сказав устало:
– Вот, да будет свет! —
И свет стал быть, или пресуществился.

За систолу, как грянет Страшный Суд,
Людские вины вспучатся заранее,
Настанет миг предательств, миг Иуд,
Лобзать устал которых Назарянин.

Тогда умрут напольные часы,
И сердце вдруг собьется на полтона,
Все, как всегда.
И только воют псы,
Почуяв серный дух Армагеддона.

Вот октябрь. И сепия ненавязчиво сменяет пленэр сентября,
Избавляя от черновиков грехопаденья весь город.
В такие минуты особенно остро не хватает тебя.
И что-то мне говорит: беловик будет написан нескоро.

У «нескоро» есть старший двоюродный брат – «никогда».
У обоих – прапрадед косматый по имени Вечность.
Загадай что-нибудь на меня. Что-нибудь на меня загадай.
Зеркала, как положено, а между ними – две слезливые свечки.

С серебристым отливом мне вгрызается в сердце змея.
Только чудится мне, что меня не сегодня убили.
Кто-то рыжий, высокий, заразительно громко смеясь,
Повернет за спиной у меня незаметный рубильник.

Всю дорогу в окне совершает прыжки и кульбиты луна.
В этом поезде вход, но один.
Ну, а выходов нет.
Но их много.
Так устроена жизнь.
Здесь поможет хороший удар колуна.
Не размахнуться никак.
Воздух, воздух!
Не одышка, а сущая погань.

Мы живем, как пятьсот лет назад, с острым ухом, прижатым к земле.
И плевать, что в руке у тебя – шестопер, автомат или гаджет.
В облаках сладкой таволги, сонно качаясь в седле,
Старый темник уходит, уходит все дальше, уходит все дальше и дальше.