Любовь Шапиро - Оборотная сторона холста

Когда я была маленькая, мне сначала говорили, что папа уехал на заработки и вот-вот вернется. Шли годы, и я поняла, что Ян Трушанский не вернется никогда. Услышав слово незаконнорожденная, осознав его постыдность и серьезность, я решилась на поступок. Пошла к бабушке, маме Яна. Отцом, человека, которого ты никогда не видела называть трудно. Это был поступок, потому что моя правоверная семья не общалась с Эльзой, матерью Яна. Выяснив, что живет она на другом конце города, я пошла пешком, так как денег на дорогу мне и не дали бы. Да их просто и не было. Эльза встретила меня очень приветливо, сказав, что я похожа на отца. Она поинтересовалась, что я хотела узнать. Я хотела увидеть хотя бы лицо человека, который покорил мою маму с первого раза. Фотография была старая. На ней Яну лет семнадцать. То, что он красив было видно даже на не четком снимке. Посидев немного для приличия, я спросила, а есть ли от него какие-нибудь вести. Где он вообще. Эльза вытащила зачитанное и заплаканное письмецо. Гордый шляхтич писал, что у него всё хорошо. Он добрался до Москвы. Ничего конкретного записка не содержала. Датировалась она 38-м годом. Адрес был написан небрежно. Я разобрала только слово Сухаревская. Почему-то я была уверена, что я его найду. Что дальше я прогнозировать не хотела. Польский гонор взял вверх над еврейской верующей девочкой. Хотя у обоих родителей гордости хватало. Не знаю, почему я так решила. С этого момента я стала рисовать лицо Яна везде, где могла, но так, чтобы никто из моей родни не видел. Так выяснилось, что я могу рисовать лица. До этого момента я только помогала бабушке делать мережку на постельном белье и перешивать вещи родственниц на себя. Делать мережку и крахмалить, кипельно белые простыни я сохранила навсегда, даже сейчас, когда в этом нет никакой нужды. Дети мои смеются. Но разве им понять?

Странное свойство имеет человеческая память. Запоминать какие-то мелочи, как история с мережкой. Все трое и отец, и мать, и Энни не придерживались ни годичной, ни событийной последовательности. Приходилось в уме складывать и вычитать их воспоминания. Меня притягивали их мемуары, я сердилась на них, что не могу их читать как роман последовательно и спокойно. В тоже время, некая хаотичность создавала особую неповторимую мозаику их своеобразных судеб.

Всё время приходилось откладывать уже найденные и аккуратно собранные странички, которые я собиралась ещё раз перечитывать.

Среди машинописных листов я нашла маленькую записку: «Люблю тебя, люблю так сильно, что готов хоть сейчас пойти с тобой в ЗАГС. Завтра же разведусь. Целую тысячу раз, Петя.

Кто такой Петя, кому адресовано письмо. Почерк абсолютно незнаком. Но женщине этой можно только позавидовать. Так самозабвенно любить.

Меня так увлекла переписка незнакомцев, что я стала читать подробно каждое письмо. Может, хоть какие-нибудь намеки, слова наведут меня на мысль, кто адресаты.

Перелистывая каждую страничку очень аккуратно, чтобы они окончательно не разорвались, нахожу ещё одно рукописное письмецо: «Петя, мне только шестнадцать лет, но документы можно потерять или выправить. Сейчас война. Людям не до смешных бумажек маленькой девочки.

Я посмотрела на почерк. Он был по-детски округлым, но явно женский. Написание некоторых букв мне напоминали очень знакомый почерк, хотя и его я видела не так часто.

Я взяла мамин альбом и стала внимательно вглядываться в её манеру писать и буквы.

С тех пор, как отца забрали в тюрьму, мама при виде знакомых людей стала переходить на другую сторону улицы, или, если мы сталкивались нос к носу, мама низко опускала голову, краснела, белела и проходила как бы сквозь друзей. Скоро у нас никого не осталось. Я пыталась узнать у мамы, что происходит? В ответ слышала лишь, что люди боятся общаться с семьями врагов народа. Надо сказать, что в школе, классе у нас никто не чурался детей врагов народа. Говорят, что это удивительно и уникально. Спасибо учителям. Мама почему-то стала чахнуть. Она почти ничего не ела и выглядела ужасно. Кожа, да кости. Двигалась мама тоже странно, как сомнамбула. Мы понимали, что такое горе трудно пережить. Наташка часто говорила, что отца могли расстрелять.

Боже, опять этот фильм крутят с утра до вечера. «Волга-Волга…» поет Орлова. Как я раньше обожала эту актрису. Теперь ненавижу.

Я остановилась. Что скрывала бабушка Таня от дочек? Надеюсь прояснить этот вопрос. Меня как страждущую, тянуло желание заглянуть в конец альбома, но я сдерживала себя. Читать буду по порядку. Всё безумно запутано для меня. Единственное, что я поняла, что записку, которую я нашла среди машинописных листов, написана маминой рукой. Кому? Стала рыться дальше, больше пока ничего не нашла. Взяла дневник Энни.

Приехала на Сухаревку. Увидела пожарную башню. Огляделась и почуяла, в какую сторону мне нужно идти. Мне казалось, что при всей хвастливой гордости бабушки Эльзы, её сын не сделал большой карьеры в Москве. Моя бабушка Фаня (мамина мама) и вовсе называла его красавцем-шарамыжником. Я точно не знала, что означает это слово, но чувствовала, что это не комплимент. Я зашла в старый, почти развалившийся дом, откуда раздавались крики соседей, плач и смех детей. Больше походило на общежитие, как я его себе тогда представляла, хотя никогда не видела. Ещё я знала слово коммуналка. Может быть, это именно то, что мне нужно. Разные люди могут знать соседей из дальнего дома, даже с другой улицы. Во всяком случае, в нашем небольшом городке было именно так. Все всех знали. Я даже приготовила несколько слов по-польски, чтобы всколыхнуть в отце ностальгические чувства.

Все мои поиски не увенчались успехом. Кто говорил, что Ян Трушанский здесь жил, но уехал, кто и вовсе ничего не знал, остальные только пожимали плечами.

Один старик высказал мысль, что, так как Германия оккупировала Польшу, он мог поехать сражаться за свободу Родины.

Это предположение мне понравилось больше всего.

Оставалась одна нерешенная задача. Где мне жить? Где работать?

Как это ни смешно, но проблемы решились почти мгновенно. Когда я расспрашивала о своем отце, то показывала свои зарисовки, которые я сделала с то единственной фотографии, что хранилась у бабушки Эльзы.

Старик, который говорил про защиту Польши, работал в фотоателье. Им был нужен ретушер. Я, даже не очень хорошо зная, что это такое тут же согласилась. Что касается комнаты, которую я могла бы снять, то в конце бесконечного коридора бывшей барской квартиры жила старушка. Она, при всём скоплении людей, которые населяли коммуналку, боялась одна ночевать. Ей всё время являлся бывший хозяин хором, у которого она служила горничной. Убежавший господин требовал от Веры Константиновны найти его ларец с драгоценностями. Мне показалось, что хоть бабулька и была несколько не в себе, но спокойная и других отклонений у неё нет. Денег она собиралась брать немного, нужно только мыть весь коридор огромного пространства раз в полтора месяца. Наша очередь была последней. Сколько же на самом деле там жило человек, я так и не узнала. Жильцы менялись. Кто-то уезжал добровольно, кто-то в армию, кого-то увозил чёрный воронок.