Даниэль Орлов - Саша слышит самолёты. Премия имени Н. В. Гоголя

– Я не понимаю радости житья в хламовнике. Воспоминания, то да сё, я ещё могу оценить, но что тебя связывает с рухлядью в прихожей и с этими гробами? – она показывала рукой на два платяных шкафа в спальне. – Я матери твоей ещё при большевиках предлагала нормальную мебель привезти. Дефицит был. А сейчас этого добра навалом. Позорище! Артём не может сослуживцев в гости пригласить, потому что стыдно, потому что это убогость провинциальная чистой воды. Тебе нужен был не мой сын, а слесарь из Твери, которому всё равно где жить, лишь бы в столице. Хотя бы сантехнику можете сменить? Этому вашему югославскому фаянсу сто лет в обед! Веркина мать его покупала, когда мы ещё в школе учились.

Сашенька отшучивалась, но иной раз, чувствуя, как предательски щекочет в носу, под любым предлогом на пару минут убегала в кабинет, где поднимала голову вверх, чтобы проступившие было слезы закатились обратно. Артём, понимающий всё соучастник, ласковый и уютный друг, вставал из-за компьютера, обнимал её и дышал в затылок. Она сглатывала жёсткий чернослив у горла и опять шла к свекрови, чтобы кивать головой, краснеть, но защищать то, что только ей важнее всего остального.

Сашенька от раза к разу чувствовала, что температура этих семейных недоскандалов растёт, и единственное, кто мог бы их как-то остудить, предотвратив неуправляемую цепную реакцию, – это отец, который всегда оказывался далеко, в вечных своих командировках.

Ну в самом деле, не ребёнка же ей рожать. Это было невозможно, неправильно, противоестественно и вовсе нереально. Если даже от кого-то другого, опрокинув себя перед посторонним чужим мужчиной сухим июльским небом. Выходить, выносить, родить и опять солгать, добавив ещё больше путаницы в этот единожды созданный её отцом хаос.

Она держала оборону сама, никак не рассчитывая на Артёма, которому самому было далеко не сладко и, возможно, ещё сложнее чем ей. Иной раз ночью Саша просыпалась от его всхлипываний. Тогда она вставала, накидывала на себя халат, шла на кухню и варила какао, в который выливала рюмку Courvoisier.

Потом она сидела на краю дивана и теребила пальцами волосы мужа, пока тот, стараясь унять нервную икоту, маленькими глотками отпивал горячую, ароматную жидкость. «Славный мой, милый мой, братик любимый, не плачь, – приговаривала Сашенька, – всё у нас хорошо, а что у нас не хорошо, то вовсе не у нас, а у каких-то незнакомых нам людей, которые почему-то носят нашу фамилию и расписываются за нас в зарплатной ведомости. А у нас всё прекрасно, даже тётя Нина так думает, а это самое главное. Ей нельзя думать иначе, ей можно думать только так, как сказал папа. И нам нельзя думать по-другому. Все иные мысли считаются вне закона и подпадают под статью об административном правонарушении на территории города Москвы. За это наказывают ссылкой сначала в Перово, потом в Алтуфьево, а потом куда-нибудь за Дмитров без права переписки с правительством. И как же правительство переживёт, если мы не станем с ним переписываться путём заполнения квитанций на оплату квартиры? Правительство совсем осерчает и, чего доброго, падёт. Оно падёт с гулким грохотом и рокотом, со стуком и звяканьем, с клёкотом и цоканьем, с причмокиванием и присвистом. Покатится, рассыплется, закатится, прорастёт, взойдёт, распустится, соберётся».

Саша несла какую-то околесицу, успокаивая и убаюкивая Артёма, пока тот не засыпал, резко вздрогнув перед тем. Тогда она перебиралась в свою постель, дёргала замусоленную верёвочку бра и долго лежала в темноте с открытыми глазами, вовсе без мыслей, следя за полосками света на потолке, с одним лишь синкопирующим ритмом крови в ушах. Яркая полоса, бледная полоса, яркая полоса, бледная полоса…

Она уже привыкла не ждать от мужа ничего, кроме участия. Артём никаких решений не предлагал.

Иной раз вечером, сидя на кухне с бокалами, они смеялись, называя себя вымышленными именами персонажей несуществующей мыльной оперы.

– Синьор Артемио, я получила письмо от синьора Реверте.

– Что вы говорите, синьора! И что же пишет этот благородный Дон?

– Он раскопал в архивах Буэнос-Айреса, что я не сестра вам, а бабушка!

– О Господи! Синьора Алехандра, теперь вы начнёте воспитывать меня и кормить кукурузной кашей!

Они смеялись, обнимались и нежно клялись друг другу в вечной дружбе.

Артём охотно поверял Сашеньке хитросплетения своих странноватых романов, рассказывая про интриги, ревность и адюльтеры друзей. В их компании, где все давно уже не по одному разу поменяли своих партнёров, Сашу знали и не стеснялись. Поначалу она чуть нервничала среди этих занятых друг дружкой высоких интеллигентных мальчиков, но потом привыкла, и ей уже не казались странными ни их мягкие, влажные интонации, ни показная хрупкость, ни порой наигранная, шаблонная вульгарность. Они водили её на прогоны новых спектаклей, приглашали на шумные загородные вечеринки, где от знакомых экранных лиц реальность лихорадило красноватыми полосками помех: «Ой, не пей столько, Саша! Мы тебя не довезём, ей-богу!» Они звонили ей домой со своими жалобами и проблемами, желая получить дружеский совет или одобрение. Она утешала их и благоволила им, позволяя даже слегка ухаживать за собой, ибо в ухаживаниях этих не было ничего кроме искреннего приятия и симпатии. И они стали её друзьями даже в большей степени, нежели друзьями Артёма.

– Гендерная метаморфоза, – бурчал он, прислушиваясь к телефонному разговору Сашеньки с кем-то из их компании, – сущий парадокс человеческой природы. Ты для них безобиднее в качестве собеседника, нежели я. Со мной они внимательно взвешивают каждое слово, а с тобой болтают, как подружки после выпускного.

– Можешь не подслушивать, если тебе это так неприятно, – с улыбкой шептала Саша, зажав трубку рукой, – мне рассказывают секреты.

«Это книжка о любви», – говорил ей Митя, парень, в которого она оказалась понарошку влюблена на втором курсе. Он проводил пальцем по её позвоночнику прямо на лекции, и мурашки рассыпались от макушки до икр, с шелестом радиопомех, заглушая то, что говорил профессор Дубов.

– Потоцкая, проснитесь, на зачёте будете иметь бледный вид!

Все смеются, включая Митю, который откидывается назад, на спинку аудиторной скамьи, и сводит руки на затылке в замок, потягиваясь. Он был хорошо сложен – пловец, с ранней, вовсе не по возрасту сединой, голубыми глазами и пухлыми губами. Сашеньке такие никогда не нравились, но тут она ничего не могла с собой поделать. Его зов был сильней ее предпочтений в мужчинах. Наверное, он спал со всеми симпатичными и «так себе» девочками курса, но разве это что-то меняло? Сашенька не собиралась за него замуж, она вообще не собиралась замуж в ближайшие годы.