Ислам - Вагабонды. Ответственность за публикацию книги взял на себя игил

Зато как пахнет! Цветочно-фруктовый аромат. Грейпфрут… и сливы тоже… это же жасмин… вроде персик еще.

Остановился синий хэтчбэк. Тебе куда, услышал я. Куда мне? Ну и вопрос… И что на него ответить?.. В любом случае, дружище, это ведь не твое дело. Мне куда-то вдаль. Туда, где темно и высоко. Тебя там точно не ждут. Я, махнув рукой, дал понять водителю, что расплатиться мне нечем. Мы расстались, кажется, в недопонимании. На улице было холодно и безлюдно, отчего в моем мозгу разгорался маленький костер. Свет от фонарей тускнел при звуке моих путаных мыслей, произнесенных вслух. Я зашагал по тротуару, и планета под моими ногами завертелась в обратном направлении.

Я очнулся. Господи, неужели. Кажется, я все еще был жив. Во всяком случае, я не мог отрицать причастность к этому гребаному миру. Я попытался пошурудить языком во рту – на вкус, как будто мне кто-то там нагадил минувшей ночью. Терпеть не могу эти ощущения. Склизко и пить хочется. Стакан воды сейчас бы не помешал. Который раз пытаюсь открыть глаза и сфокусироваться на чем-нибудь. Итак. Ну же, давай. Это ведь так просто. Что есть сил приподнимаю веки, вытягиваю их наверх, напрягаю лоб – моя нижняя челюсть почему-то начинает неестественно опускаться. Эй, она все еще мне принадлежит? Все лицо расползается в разные стороны как конечности человека, впервые вставшего на лед. Со стороны. должно быть, я похож на инвалида с синдромом ДЦП, умственно отсталого, имбицила? Или кто там на людях ковыряет в носу и чешет свой зад как ни в чем не бывало – дауны?

Постепенно я начинаю вступать в обоюдный контакт с пространством. Помещаю свое тело в центр системы координат этого места. Сказано громко, однако… Вокруг меня появляются блеклые очертания комнаты – прямо как на акварельном рисунке начинающего художника. Все такое размытое и мерклое – наверняка меня кто-то сюда выжал как содержимое тюбика. Сплошь бледные цвета окрашивают собой весь и без того скромный вид этого помещения. Вещи автоматически заполняют собой панораму моего взгляда. Все синхронно кружится в вялотекущем танце, вращается вокруг оси и куда-то ускользает от меня. Ммммда. Я был еще прилично пьян…

Предметы, окружавшие меня, были мне не знакомы. Где это я? Погрузившись в какую-то иступленную задумчивость, разбавленную чувством собственной ущербности, я принялся чесать веки. Секунду. Как это могло произойти? Если бы я вчера упал пьяный на улице, скорее всего где-нибудь там же я и проснулся. Очевидно, кто-то меня сюда переместил, как оставленную без присмотра вещь. Кинул в этот закуток, как бродячую собаку. На худой конец, меня могли с кем-то спутать – по ошибке я мог оказаться в чужом доме. Не могу сказать, что здесь мне было некомфортно. Нет. Тем более, что на обезьянник это место не очень похоже. Но где же я нахожусь, черт возьми?

Комната была средних размеров, ну или даже крупная. Если бы я вытянулся на полу в струнку, а затем сделал бы ровный кульбит вперед, то мне понадобилось еще дважды все это повторить, чтобы дотронуться до противоположной стенки. Два табурета, массивный стол, торшер с мятым коричневым абажуром, на стене – часы с кукушкой. Сто лет таких не видел. По-прежнему шел двенадцатый час, на моих наручных – стрелки то ли остановились, то ли были пьяны ничуть не меньше своего хозяина. От ремешка остался розоватый отпечаток на моем запястье – сниму-ка их, рука отдохнет. Я был укрыт красным колючим одеялом в белую клетку; одним из тех, которые так не любят дети. Откуда-то из другого помещения играла музыка – скомканные крадущиеся звуки фортепиано – я все никак не мог уловить их застенчивую, казалось, сконфуженную мелодию. Ее тон был кроткий и неуверенный, как у человека, выросшего в семье с жесткими принципами воспитания.

Я уселся на кровать. Тряхнул малость головой. Внутри нее что-то болталось, пыталось поймать равновесие и завести с самим собой беседу. Я встал на ноги, стараясь руками ухватиться за воздух. Сделал пару шагов и рухнул на табурет. На столе в литровой банке был какой-то мутный раствор. Это то, о чем я думаю? Рядом – маленькая чашка на блюдце и пара бутербродов с колбасой на плоской тарелке с медным ободком. Хм, спасибо – то, что надо.

Схватив банку своими двумя, я закинул ее над головой и начал жадно хлебать соленую жидкость. Прилив свежести ударил мне в нос. Я пил как ребенок – руки мои дрожали: еще чуть-чуть и уроню этот стеклянный сосуд на пол. Я держал горлышко несколько криво так, что несколько приличных капель рассола попали мне на шею и начали стекать вниз, по груди. Закинул кусок колбасы в рот и откусил хлебный шматок. Пара крупных крошек упала мне на живот. Вот же свинья!

Я повернулся лицом к кровати и заметил над ней средних размеров картину. И я с трудом разглядел, что же там было изображено. В общем, ладно, для этого я поднялся с места, приблизился к полотну, а потом уже плюхнулся обратно. Это была репродукция одного из пейзажей Эдварда Мунка, судя по черным извилистым буквам, оставленным в нижнем углу. На исхудалом каменистом побережье сидел темноволосый мужчина, подперев голову рукой. Казалось, он был погружен в темные глубины своих мыслей. Ни тени желания на его лице. Сплошная тоска, мука и сухая желчь полностью овладели им. От картины веяло смертельной меланхолией. Хотелось пулю в лоб себе засадить или закинуться двадцатью таблетками какого-нибудь димедрола или феназепама. Плоские аскетичные формы, упрощенные смазанные контуры, неправильная перспектива давили как гидравлический пресс на зрителя, вызывали слезы и дрожь в коленях. Спустя минут десять мне почудилось, что чьи-то холодные пальцы стягивают кожу на моей шее. Кто-то пытался меня задушить. Меня резко передернуло как безнадежного пациента отделения неврологии, и я мигом сделал еще пару судорожных глотков.

– Это последний подарок моей жены, – густой мужской баритон вдруг неожиданно выскочил справа. Человек удлинял буквы, как будто лепил из них отдельные слова. В этом голосе была какая-то притягивающая степенность, чувство такта и притом жажда укрыть тебя целиком плотной вуалью собственного тембра. – Она любила живопись. В те годы достать качественно выполненную репродукцию было сверхзадачей, но, как видите, ей это удалось. – Я не верил своим глазам.

В дверях стоял Григорий Гранатов – тот самый знакомый с длинной змеиной шеей и мелкими выразительными зрачками. Вот же дьявол! Я чуть со страху спину себе не вывихнул, дернувшись в сторону как от внезапного взрыва прямо около моего виска. Появление этой массивной худой фигуры (звучит странно, согласен, однако …) убила во мне последние признаки рассудка. Я был обескуражен! Вот так сюрприз… Неужто игра моего мозга? Григорий держал спину прямо, как будто и не стоял вовсе, а находился в лежачем положении (подобно мертвецу). На нем был темный костюм, черный галстук и туфли того же цвета. Он напоминал мне греческого бога, попавшего в наше время по стечению каких-то сомнительных обстоятельств. Его ненавязчивое присутствие утяжеляло комнату и при том сужало ее и без того маленькие размеры до минимума. Будь здесь человек двадцать случайно отобранных с улицы – эти стены были бы не настолько тесны. Его ледяной высушенный взгляд был сосредоточен над кроватью. Он стоял, слегка прислонившись плечом к проему, скрестив руки на груди, и немного приподнимал подбородок в момент речи.