Дарья Гущина-Валикова - Не путать с Доминиканской Республикой. Повести и рассказы

Был уже поздний, но светлый вечер. Дыру в заборе, как выяснилось, недавно заделали. Недолго думая (зря, что ли, тащились?!), я мигом очутилась наверху и пригласила его жестом последовать своему примеру. Он воззрился на меня с ужасом и восхищением, затем мужественно полез следом (держу пари, он это делал первый раз в жизни!) и даже попытался первым спрыгнуть на траву, чтобы подать мне руку! Мы пересекли аллею и молча посидели на ступеньках. Он жалобно осведомился, почему тут всё так мертво и заколочено? Я объяснила. На обратном пути он, кажется, перемахнул забор уже более уверенно…

А потом Сергеев пошёл провожать их с Катькой на электричку, а у меня на пустой даче получился стишок. Стишок-с…

– Катька, Фенька, долго вы нас морить голодом собираетесь, а?! – демонстративно-гудящим басом осведомляется Сергеев, важной поступью заявляясь на кухню.

Катька деловито даёт ему указания по поводу сервировки и открывания бутылок; папаша с удовольствием повинуется. Потом мы, наконец, усаживаемся за стол на веранде. Рядом со мной – чистенький соседский старичок, пожаловавший к обеду, – тоже, кажется, не то поэт, не то литвед, с которым иногда вечерами Сергеев сидит за шахматами. Мужики за столом продолжают то иносказательно, то напрямик перемывать кости своим, как я понимаю, противникам из московской писательской организации. Мне уже становится лень во всё это вникать… Как вдруг этот старичок наклоняется ко мне и, ехидно поблёскивая глазками из-под кустистых бровей, шёпотом произносит:

– Война мышей и лягушек!

Я, так же шёпотом, осведомляюсь:

– А кто из них, по-вашему, мыши и кто лягушки?

– Точно пока не установлено, – улыбается старичок. – Я так думаю: не меняются ли шкурками втихомолку? Сегодня мышь – завтра лягушка, и прыг в болото! Но сие – уже задача для историка. Так что запоминайте, милая девушка, потом может пригодиться!

Нет уж, нет уж, на фиг, на фиг! Я всё-таки надеюсь когда-нибудь найти лучшее применение своим силам… А какое, собственно? Ладно, не время сейчас об этом, но что бы ни было – не опускаться же, в самом деле, до мемуаров о Сергееве и К0! Уж лучше всю жизнь выдавать архивные справки.

После кофе, который собственноручно варит Сергеев, сопровождаемого ещё получасом подобной трепотни, гости начинают откланиваться. Мы выходим проводить их за серую каменную ограду. Затем, стоя между старым кипарисом и кустом акации, вежливо ждём, когда они скроются за углом. Сергеев, картинно обняв нас с Катькой за плечи, застывает в патриаршей задумчивости.

Стайка отдыхающих, проходя мимо нашей скульптурной группы на пляж, сначала смотрит во все глаза, но затем, приблизившись, как по команде их опускает – народ издали узнаёт знаменитость, но не желает показаться бесцеремонным, что свидетельствует об уважительном отношении советских людей к своим витиям.

На другой день, только что отобедав, мы сидим втроём тут же на веранде. Сергеев – в некоторой меланхолии. В наступившей всеобщей задумчивости он вдруг принимается негромко декламировать:

– Всё так же поют соловьи в Крыму, которых не услыхать ему… Всё те же горы в сизом дыму, которых не оглядеть ему… Иудино дерево цветёт, розовое от пен. А он под ним никогда не пройдёт, отгрохотав, отпев…

В голосе его – нотки истинной тоски, и всё бы так и потонуло в благоговейном молчании, если б он, вдруг не встряхнувшись, не остановил свой взыскующий взор на мне (я сижу ближе) и не начал бы требовать соответствующей моменту реакции:

– А? Каково?!

И это звучит с такой свирепой безаппеляционностью, что я почти помимо воли выдыхаю:

– Сопли.

На секунду он каменеет, потом зрачки его резко расширяются. Приподнявшись, он нависает надо мной:

– Да ты… ты…

Я машинально отодвигаюсь, хотя в эту минуту почему-то совершенно не пугаюсь. Мне даже интересно: ну что, в самом деле, он может сейчас сделать? Ну, в худшем случае, выматерится от избытка чувств – испугалась я, как же!

– Ты хоть знаешь, кто это? – неожиданно успокоившись и опускаясь на стул, с презрением произносит он.

– Ну, знаю, – огрызаюсь я, – «деталь монумента – Асеев».

– Да что вы, в самом деле?! – вмешивается, наконец, Катька. Она искренне недоумевает, как это можно принимать так близко к сердцу кем-то там о ком-то там написанные строчки – тем более, если эти люди давным-давно умерли.

– И вообще, если здесь кого-то и читать, то – Волошина, – примиряюще продолжает она. – Кто-нибудь помнит наизусть? Вот ты, небось, Марфа…

– Нет, – вру я, поднимаясь.

Все следуют моему примеру. Послеобеденного кайфа не получилось. Катька, впрочем, не унывает. Она заявляет: «Посуду – потом!» и тащит меня с собой – искать какую-то Дашку, к которой вчера из Ленинграда должна была приехать какая-то Ленка с какими-то необыкновенными записями…

Я плетусь за ней по нескончаемой улице Ленина и занимаюсь самоистязанием. Чёрт меня дёрнул, надо было демонстративно промолчать – этого вполне достаточно, чтобы выказать отношение к его дурацким излияниям. Лелеял бы своего ненаглядного кумира про себя, коли уж так его обожает, а то – устраивает тут представления для публики, когда не просят! Вот мы, например, с Карманниковым – безо всякой на то договорённости, инстинктивно как-то! – имя нашего и вслух-то стараемся не произносить, словно опасаемся налёт какой-то оставить, захватать, затрепать… А если где когда речь о нём заходит, хоть бы и вскользь, – разом оба замираем (пусть в противоположных углах помещения находимся, пускай я даже его и не вижу, но знаю точно, что он весь сейчас обращён в слух, и он знает это же про меня!), и потом иногда переглядываемся – слава мол, Богу, ничего по крайней мере недолжного произнесено не было, можно и расслабиться…

Но всё равно – нехорошо получилось. «Деталь монумента» – а тот, который так первый выразился, – добро б, лучше был!.. Ну, не люблю я эту самую поэму, ни её, так сказать, объекта, ни субъекта… Но ведь «деталь» -то, справедливости ради, ещё и кое-что помимо написала. Разве не было у него стихов, в самом деле? Как это – «Не враг я тебе, не враг…». Нет, не то, лучше: Мне и в дожди без тебя – сушь, мне и Москва без тебя – глушь… Ещё за деньги люди держатся… ещё ко власти люди тянутся… Но скоро этого не будет… – так, что ли? Чёрт, не помню. Да, ещё же «Синие гусары»! Отец любил. Во всяком случае, в молодости… А это: Желтобилетная листва бульварная… каким-то золотом теки с куста… – так, вроде? И как не бросила – она меня ещё – с досады грянув: да отвяжись! – неизменяемая, не изменяющая… и – замечательная (что ли?) жизнь… Да, чёрт бы побрал всё на свете!

– Сюда, кажется, – сворачивает Катька в переулочек.

– Все, небось, на море, куда мы идём? – принимаюсь я за привычное в таких случаях нытьё.