Дарья Гущина-Валикова - Не путать с Доминиканской Республикой. Повести и рассказы

Сам он – поэт, член Союза писателей. Читая его сборники, ты получаешь как бы не стихи, а сплошную работу над стихом… А вот поэзию моего отца он, кажется, хорошо понимает и любит, и даже пытается пропагандировать согласно своим скромным возможностям; за это ему можно всё простить.

Егоров отправляется на своё место. Перерыв окончен, все не спеша усаживаются. Пётр Иваныч, техник одного из цехов, откашлявшись, приступает к продолжению нескончаемого романа на производственную тему.

Мы тихонько играем в буриме. Впрочем, и Витька, и Димка, и Вера прислушиваются к монотонному чтению, изредка похмыкивая – у Петра Иваныча фигурируют прототипы производственного объединения, где все они трудятся. Мне скучно, ведь я работаю на Сергеева, а не на это самое объединение, а хожу сюда уже лет шесть потому, что живу неподалёку – благо, Егоров не возражает…

Но в конце концов всё заканчивается, и мы медленно бредём по домам под накрапывающим дождичком. В подземном переходе девица в красных штанах с безразличным выражением лица хрипло выкрикивает через равные промежутки времени:

– «Лысая певица»! Пьеса Ионеско! Лауреата Нобелевской премии!

Много их сейчас развелось – этих театриков полупрофессиональных, – сходить бы куда, что ли?

– Лучше б она пирожки горячие предлагала, – ворчливо произносит Карманников, изображая из себя циника.

– Опять завтра на работу, – вздыхает Вера.

– Кому на работу, а кому и нет, – отвечает Димка. – Хорошо тебе, Марфа, – можешь спать хоть до часу дня!

– Нет, это тебе везёт, – мрачно заявляет Карманников. – Ты щенками не обзавёлся. Можешь хоть завтра в литсекретари податься. Восемьдесят в зубы, и – пиши себе сколько вздумается!

– А что, вот выберу генерала и пойду наниматься!

– У генералов все штаты укомплектованы, – говорит Вера. – Ну, всего. Марфа, звони, не пропадай!..

Они с Димкой сворачивают в метро; мы с Витькой поднимаемся наверх. И вот там-то, возле пустой автобусной остановки, Витька вдруг поворачивает ко мне страдальчески побледневшее в свете фонаря лицо и в сердцах бросает:

– Нет, как-то не так мы всё-таки живём. Не так!

Эта тривиальная, в общем, сентенция – настолько не из витькиного лексикона, что становится ясно – и ему, весельчаку нашему, впрямь поплохело, и его, оптимиста записного, достало…

Я только киваю, не спрашивая, что случилось. Да и почему обязательно должно что-то случиться? Вон, у меня-то ведь тоже – ничего такого особенного…

…Не так, не так – разнылся, тоже! Можно подумать, – у кого-то так… Хотя – чего, спрашивается? – жить бы да радоваться: вон, Кунаева выводят, и, говорят, собираются печатать в одном журнале роман, о кошмарные ксероксы которого мы с тем же Карманниковым в позапрошлом году все глаза себе поломали. Кстати, у Сергеева-то, небось, можно было отыскать в книжных залежах приличное западное издание – но тогда я ещё стеснялась.

Мне, впервые переступившей порог священной мастерской, сразу было дано понять, что тут царствует суровый мужской настрой на великую работу, и моё дело – быстро выполнять поручения и молча ретироваться (если, конечно, с а м не снизойдёт до разговора на посторонние темы); что сюда вообще за исключением меня и Катьки женский пол не допускается – ну, разве что какая-нибудь журналистка, выпросившая интервью у хозяина за час до его отбытия в аэропорт, или там спутница зарубежного гостя, заглянувшего на кофеёк с коньяком…

И действительно – те, которые чересчур прямо отождествляя Сергеева с героями его романов, думают, будто и сам он в миру чересчур озабоченный – конечно, ошибаются. Все свои основные силы – тут я свидетель! – он отдаёт писанию своих дилогий и трилогий.

У него, понятно, есть любовницы (одну я даже случайно мельком знаю – лет тридцати, вся из себя теннисистка, работает не то в ТАССе, не то в АПН; другая, по слухам, – наоборот, в летах, восточная красавица, вдова одного художника), но для них отведена своя экологическая ниша, и сюда они не имеют права ни приезжать, ни даже звонить, вот так-то.

Вообще самая дурная ремарковщина и хемингуэйевщина, подцепленная в юности и закреплённая последующим шестидесятничеством, – не только не сошла затем на нет, но ещё мертвей в нём укоренилась. Он настолько хорошо вошёл в роль независимого творца-супермена, охотника-рыболова-путешественника, личного друга многих звёзд, как отечественных, так и зарубежных, – что и впрямь как бы стал таковым. Во всяком случае, он действительно умеет держаться особняком к престарелому генералитету СП с его орденами и президиумами, хотя имеет те же, что и тот, тиражи и статус. И как ему это удаётся? Тут для меня какая-то тайна… (Наверно, только отец смог бы объяснить.) Когда я начинаю ныть, Маргарита обычно указывает на это обстоятельство, резонно вопрошая: что, тебе лучше было бы у… – следует фамилия какого-нибудь седого и детски-наивного сталиниста, – или сидеть по восемь часов в департаменте?

Словом, я, бедная сирота, единственная дочка друга (приятеля?) молодости, кстати – земляка, хорошего парня, по-своему талантливого, но которому не повезло, звёзд с неба не нахватал – по просьбе добрых людей великодушно пригрета легальным советским миллионером и живым классиком (голову даю на отсечение – именно таковым он себя и ощущает!). Тон по отношению ко мне взят как к малосмышлёному подростку нежного пола, которому требуется защита и руководство – до тех пор, покуда не придёт время передать его под следующее надёжное покровительство (интересно, какое? чьё? и что под эти подразумевается – если действительно подразумевается?).

Другое дело – его собственное единокровное дитя. Можно сколь угодно косвенно или прямо утверждать (что и делается им к месту и не к месту), будто прекрасная половина человечества всегда жаждет руководящей длани и указующего перста – для её же, разумеется, блага! – но коли речь о Катьке, то тут статья особая. Катька сама, как факел, призвана освещать всё вокруг и вести за собой толпы изнемогающих от восторга!.. Ибо – ведь что такое есть она, как не часть Самого Сергеева? А разве можно допустить, чтобы хоть одна его часть каким-либо образом принижалась и недооценивалась? Сие – немыслимо. (Это всё – из области сергеевского подсознания, как я его понимаю.)

Что же касается самой Катьки, то мне сдаётся, что она хоть девушка и выдающаяся, – ей совершенно пофигу, насколько далеко в отношении неё простираются честолюбивые устремления папаши. Как, кстати, и то, насколько соответствуют действительности его представления о собственной персоне.

Однажды мы куда-то ехали в метро – наверно, к ней на «Полежаевскую», в её славную кооперативную квартирку, чтобы перемеривать там тряпки, привезённые Сергеевым из очередного вояжа, где он опять набрал всего без разбору – Катька иногда затаскивает меня на такие мероприятия под предлогом, что нуждается в совете: какие оставить себе, какие передать папашиной теннисистке; мне в таких случаях тоже что-нибудь вручается… В вагоне сидящая рядом тётка с сумками спросила другую тётку с сумками: