Дарья Гущина-Валикова - Не путать с Доминиканской Республикой. Повести и рассказы

Она редактирует научно-технические тексты, но, по-моему, – вполне могла бы поэтические.

– Ну так что, и дальше будешь дурака валять? – следует, наконец, её вывод.

Тётка восседает в кресле в позе народного судьи, а я пришибленно лежу на диване. Мне приходится упредить поток её новых инвектив скороговоркой:

– Ну, отстань, Маргарита, я же сказала: к нему – ни за что на свете…

Это, кажется, мой самый последний бастион, и я должна костьми лечь…

– Господи, да ведь не сам же он станет куда-то там тебя двигать – очень ему это нужно! Он просто отправит тебя к какому-нибудь нормальному человеку, к которому ты сама бы с улицы никогда не пробилась. А тот бы уже решал, стоит с тобой иметь дело, или – не доросла, вот и всё! Ты же сама прекрасно знаешь, что абсолютно все сначала заручаются чьей-то поддержкой – это ж вполне естественно! Только так и можно пытаться эту стену преодолеть. А ты детский сад изображаешь!

– К кому угодно, только не к нему!

– Ах ты, боже мой, какая щепетильность!.. Ну, хорошо – давай к кому-нибудь из друзей отцовых. Ведь не Егоров же твой тебе пробиться поможет – он тебя в лучшем случае в многотиражку тиснет. К празднику. Молчишь?.. Молчи, молчи. А, между прочим, ты заметила – это расхожее утверждение, будто все молодые поэты первую книжку издают только к сорока годам – уже вроде несколько… как бы это… перестало соответствовать действительности? Вон, посмотри, – у Олеси Николаевой, например, первая книжка вышла в двадцать пять лет!

– Это что, – вяло отбиваюсь я, – а у Ники Турбиной она – в восемь лет вышла…

Маргарита не удостаивает мой выпад ответом, резюмировав:

– Тебе же с твоими дурацкими комплексами её не выпустить и к пятидесяти! И виновата в этом будешь только ты сама!

– Сама, сама, – покорно соглашаюсь я.

Как всегда, с Маргаритой невозможно не согласиться…

Проговорив «Здасдядьмиш!» старичку на вахте, взбегаю по лестнице заводского ДК и пересекаю гулкий тёмный коридор. Направляясь на полоску ярко-жёлтого цвета, выползшую из приоткрытой двери, слышу протяжное, с завываниями и заиканиями, декламирование: очередное заседание нашего ЛИТО идёт полным ходом.

Я отворяю дверь. Егоров, как всегда, сидит за столом, и, набыченно глядя из-под чёрных мохнатых бровей, сосредоточенно внимает какой-то бледной всклокоченной немочи в грязно-белом свитере. Вроде как новенький.

Витька с Димкой машут мне с задних рядов – забили местечко. Отпустив обществу виноватый поклон-приветствие (действительно, сколько можно опаздывать – как будто самая тут занятая!), пробираюсь к ним.

– Здорово.

– Привет!

– Привет!

Вера тоже здесь.

– Ну, что жизнь? – осведомляется Витька Карманников.

– И не спрашивай!

– Вот именно, – вздыхает Вера. – Что наша жизнь?

Она – инженер-технолог и мать-одиночка. Иногда ей удаётся публиковать юмористические рассказики, что пишутся «так просто», и никогда – лирические стихи, которые у неё «всерьёз».

– «И матерились, как в аду!» – завершает меж тем немочь своё творение.

– «И матерились на бегу», – вполголоса поправляет Витька.

– «И матерились!.. Упаду!!» – патетически восклицает Димка Фёдоров, художник-оформитель.

– «И матерились, как в бреду», – вношу я свой скромный вклад.

– «И матерились на беду», – пророчески бросает через плечо сидящий впереди Володя Могельницкий, штатный корреспондент заводской многотиражки и вечный студент-заочник Литинститута.

И как в воду глядит – так как один за другим начинают подниматься взволнованные ораторы и призывать к ответу новоиспечённого автора вместе с персонажами его последнего опуса.

– А слыхали – Кунаева скинули! – говорит Димка.

– Слабо экспромт, Витечка?

– Мне?! – оскорбляется Витька и, не задумываясь, выдаёт: – Наконец-то

показало кулаки добро. Вон, Кунаева выводят из Политбюро!

– Наконец она настала, дивная пора, – задумчиво бормочет Димка, потом уверенно продолжает: – Раз Кунаева выводят из Политбюра!

– Все мы верили – пребудем в золотой поре, где Кунаева попросят из Политбюре.

Это уже моя импровизация.

– Ну вас, дайте послушать, – отмахивается Вера.

Но послушать уже ничего не удаётся: объявлен перерыв. С грохотом отодвигаются стулья; кто идёт курить, а кто – к Карманникову, хлопать по плечам и поздравлять.

– А что такое – именинник, что ли?

Оказывается, вчера по ящику в популярной воскресной передаче знаменитый ведущий прочёл свою пародию на витькино четверостишие, в которой заодно ухитрился высмеять его фамилию, – пока меня тут не было, народ успел всё это горячо обсудить.

Карманников среди нас самый способный и удачливый – у него опубликовано несколько серьёзных подборок, и книжка наконец в плане одного нехилого издательства, и критика его уже упоминает в разных обоймах, правда, не забывая отметить, что он пока является «поэтом одного стихотворения». Что ж, одного так одного – если оно и впрямь стоящее. Каждому бы такое, где банальнейший сюжет был бы обыгран с таким невероятным блеском и свежестью!.. А теперь, стало быть, Карманников прогремел и просиял на весь Союз – есть, значит, с чем поздравить товарища, скромного инженера местного КБ.

Витька принимает поздравления со сдержанно-благосклонным видом.

– Суров Сан Саныч, – говорит, подходя к нам, Егоров.

Глаза его смеются. Выйдя из-за стола, он уже не пугает грозной сосредоточенностью, становясь самым добродушием, местами переходящим в чистую нежность.

– Ерунда, – бодро ответствует Витька, даря ему широчайшую улыбку, – вот у Юрки Колесникова на эти стихи была пародия – помните?

– Ну, а как же! – не без ехидцы отзывается Егоров и поворачивается ко мне: – Марфа, почитаешь что-нибудь сегодня?

Я мотаю головой.

– А что там Адриан Сергеевич поделывает?

– В Африке заседает.

– Здорово. А над чем работаем?

– Уже наработали.

– Роман?

– Роман. Мы на мелочи не размениваемся.

– Когда читать будем?

– В сентябре, наверно. В «Дружбе народов». И в «Совписе» параллельно,

в «Избранном».

– « Типичная пошлость царила в его голове небольшой », – провозглашает Димка Фёдоров.

Егоров, продолжая улыбаться, смотрит на Димку укоризненно. Любая вещь, удостоенная появления в советской печати и тем более хоть как-то отмеченная критикой для него как бы автоматически становится фактом литературы, а факты, как известно, упрямы, факты следует уважать. Этих самых фактов он вообще знает и помнит неправдоподобно много – кажется, ни одна новая подборка стихов, либо крошечная рецензия в разливанном море литературных изданий не ускользнет от него, будет им препарирована и – скорей всего – одобрена. Он мастер выискивать какие-то отрадные оттенки в заведомой серости и удачные строчки у несомненной бездарности. Он серьёзно вычисляет, кто из молодых московских поэтов первым откликнулся на очередную новую тему, заволновавшую общество, или кто из прозаиков нашего ЛИТО успел раньше других отметить такую-то деталь, появившуюся в недавно в быту.