Дарья Гущина-Валикова - Не путать с Доминиканской Республикой. Повести и рассказы

– Через неделю – в отпуск, забираю ребят – и туда. В деревне углы сдаются, летом там художников полно. Будем работать бесплатно, хлам всякий разгребать – рабочих же не дают почти! Давай с нами, не пожалеешь. Кстати, Женька ведь штат набирать начал, ему всякие делопроизводители нужны. Бросай ты своего хмыря, наконец!..

А может, и впрямь… Напряжение сил, испытание сил, иначе – полная деградация… Бросать, разумеется, надо, и я бы рада это сделать, да вот где, спрашивается, гарантия, что его место не займёт кто-то, или может даже что-то, что одним своим существованием будет по новой олицетворять некий заслон, ограничивающий прежнюю свободу, лёгкость и естественность моего существования, мою когдатошнюю незамутнённую благожелательность ко всему сущему, мой спокойный сон и чистое, так сказать, дыхание… Но, может, у каждого взрослого сознательного человека есть свой Адриан, от которого никуда не деться?..

Я собираюсь было спросить, что думает обо всём этом Карманников, но покуда мысленно формулирую вопрос, он торопливо кидает:

– Ладно, заболтался, тут пришли, пока!

Как бы там ни было, но вскоре я решаю, что факт нынешнего местонахождения Маргариты (в Паланге) сам по себе является руководством к действию. Как бы там ни было, но Вера с сыном едет в Феодосию, и я тоже начинаю собираться. Я складываю в некогда перепавший мне от Катьки элегантный и совершенно не рвущийся пакет все необходимые Сергееву папки и книжки. Затем получаю его продовольственный заказ и опускаю туда же все эти пачки индийского чая, банки бразильского кофе и китайских сосисок….

На перроне я прошу Веру, чтобы непременно взяла себе хотя бы одну пачку или банку – но она, к сожалению, отказывается наотрез. Я опять объясняю ей, как дозвониться до Коктебеля, и вручаю сопроводительное письмецо, точнее просто записку, не менее пяти раз переписанную накануне. Я снова заранее благодарю её за предстоящие хлопоты, и она снова отвечает: «Да брось ты! Сделаю».

– Пора, девочки, – говорит проводница.

Когда поезд скрывается из виду, я рассеянно оглядываюсь по сторонам. Похоже, никому вокруг нет дела до черты, подведённой под целым периодом моей жизни. Впрочем, мне пока и самой не удалось её прочувствовать… Летний перрон Курского вокзала совсем не похож на Гайд-парк, и ещё предстоит поломать себе голову: куда, подобно той бодрой девушке из английской книжки, можно было бы счастливо отправиться своей дорогой.

Июль 1991 г.

Заканчивая развешивать бельё на веревке, я вдруг слышу, точнее, ощущаю, как кто-то подошел и топчется у калитки. Отсюда ничего не видно – кусты смородины разрослись и полностью закрывают проволочную сетку, но мне понятно, что этот кто-то – совершенно посторонний, прочие не стали бы мешкать. Существо я по природе пугливое – всегда чего-то опасаюсь и предчувствую недоброе. Причем если в последнее-то время все это понятно и оправданно, то почему, спрашивается, так было всегда, сколько себя помню, даже в благополучных детстве да отрочестве? Как-то маменька, сама из робкого десятка, никто-ничто-и звать никак, и то не выдержала: «И что ж ты за трусиха такая растешь?! Будто все тебя украсть готовы! Лишь бы сидеть в углу и не высовываться!..» На что отец, помнится, неожиданно встал на мою сторону, произнеся целую тираду в том духе, что ничего не боятся только те, у кого полностью отсутствует воображение, кто не способен реально оценивать обстановку и вообще не уважает собственную драгоценную личность. (Тогда он еще меня любил, и понимал отчасти…)

…Я кричу (что еще остается?): «Кто там? Открыто!» – на всякий случай уверенным и сердитым голосом.

Скрип калитки, и вот он появляется, и я сразу узнаю его, хотя живьем видала лет десять назад, правда, потом еще пару раз по телевизору. Настороженность сменяется изумлением – чего это его вдруг занесло в наше тихое, но непрестижное предместье?

Он как-то робко, растерянно озирается, потом улыбается с облегчением и слегка застенчиво:

– Насилу нашел тебя, Аська!

– Ты разве один? Где же твой мерзкий мерс? – спрашиваю я зачем-то.

– ?? – Он смотрит удивленно и вопросительно.

– Я говорю: где же твой мерседес? Что-то я шума не слыхала даже!

– У меня «ягуар», – рассеянно поправляет он. – Я там, за поворотом оставил.

– Ну, а где же все твои мордовороты? Ты разве не в кольце охраны должен передвигаться?

По его лицу пробегает тень.

– Вернулся один в машину, – нехотя сообщает он, – я отпустил только что.

– Смелый ты какой, – машинально продолжаю я поддразнивать, но, видя, что тема явно ему претит, произношу: – Ну, чего стоишь как не родной? Заходи, раз пришел.

Он медленно приближается ко мне по недлинной дорожке, выложенной битым кирпичом, продолжая рассеянно озираться по сторонам. Теперь он носит очки; тончайшая, благороднейшая какая-то оправа очень ему к лицу, как и бледно-лиловый джемпер понятия-не имею-какой торговой марки.

– Так вот куда ты забралась, – говорит он. – Я вспомнил этот участок – мы ведь тут шашлыки однажды устраивали, да? Классе в девятом. Только домика этого тогда тут, кажется, не было.

– Тогда это был сарай, где лыжи хранились. И прочее барахло.

– Да, мы ж и зимой тут как-то были! – радуется он. – Конечно, на лыжах в – Лосиный остров!

Снаружи бывший сарайчик имеет привлекательно-игрушечный вид: голубые стены, белые рамы, серебристо-серая шиферная крыша. Такие домики рисуют в детских книжках. Над задней глухой стеной у меня приделан небольшой навес, под которым образовалась целая летняя кухня – другой, собственно, и нету. Неподалеку – кострище, мой очажок, где как раз начинает бить крышкой закопченный чайник.

Я указываю ему на специально обработанное бревно, которое, вкупе с огромным пнем, служащим отличным столиком, составляет предмет моей особой гордости. Он неуверенно усаживается и, пока я завариваю чай, молча, словно диковинные музейные экспонаты, разглядывает развешанные вдоль стены большие садовые ножницы, сковородку, сушилку с тарелками, полочку с резной деревянной солонкой и прочими подобными вещицами; затем – стоящий поодаль рукомойник, табуретку с пластмассовым оранжевым тазиком для мытья посуды…

– А как же ты… зимой? – робко интересуется он.

– Зимой? Для зимы у меня есть плитка и электрический чайник, – объясняю я. И, чувствуя, что он был бы не прочь заглянуть в дом, говорю: – Пошли, покажу.

Дом состоит из одной-единственной комнаты; поскольку вещей в ней крайне мало, она производит впечатление большой и почти пустой.

– Да, ведь ты говорила когда-то: будь твоя воля, завела бы свою комнату в японском классическом стиле. Никакой мебели вообще, все запрятано в такие специальные ниши, ходить только босиком, на ночь вытаскивать свернутый матрас…