Дарья Гущина-Валикова - Не путать с Доминиканской Республикой. Повести и рассказы

– Ну, ты ведь знаешь про Витька, да? – произносит он, помолчав еще немного.

Хоть я и жду от него некоего сообщения – ведь зачем-то же он все-таки заявился через столько лет? – оно застает меня врасплох.

– Нет. А что?

– Застрелили. Недели три назад. В уголовной хронике даже было.

– А ты его знал разве? – медленно спрашиваю я, испытывая лишь безмерное удивление: почему это вдруг о Витьке приехал сообщать он, Сашка – то есть Александр Юрьевич Остожский, простите, раньше назвать, кажется, не удосужилась, – представитель элиты молодого бизнеса, некогда даже объявленный, помнится, надеждой России и проч. Что за ерунда – Витек мне представлялся сошкой достаточно мелкой… Или они все так или иначе соприкасаются в этом своем водоеме – и киты, и акулы, и маленькие рыбки-пираньи?..

– Ну да, конечно. А он что, разве тебе приветов никогда не передавал?

– Нет. Поскольку мы практически не общались.

– Странно…

Странно, однако, другое: почему это я, кроме удивления, совершенно ничего не чувствую – ни торжества, ни сожаленья – родной брат, все-таки… То есть, не родной, а как это… – единоутробный, что ли? Нет, совсем я что-то плохая стала, родной язык понимать разучилась: как это мы можем считаться единоутробными, если он явился, пардон, из утробы маникюрши (папенька был неразборчив в связях, а все бабы отчего-то наперегонки от него рожали), а я-то, извините, совсем из другой. Единокровный – вот как это называется, вспомнила!

– Я ведь ничего про тебя не знал – до недавнего времени. Еле разыскал, между прочим. Ну, ты поняла, да, что это он?..

– Догадывалась. Хотя доказательств, конечно, никаких.

– Он, он, – поморщившись, констатирует Сашка. – Не для себя лично – но он. Что говорить – четыре комнаты, Сивцев Вражек – это, конечно, не шутка. Эх, если б ты догадалась ко мне обратиться!.. Правда, я тогда за границей был… довольно долго… Постой, – вдруг оживляется он, – а дача-то? Была ж еще дача – такая огромная, с мастерской в мансарде, в соснах вся… В Абрамцеве, по-моему. Ну да, недалеко от музея! Мы ж и там были у вас как-то – день рождения твой или еще что-то?

– Ну, дачу-то отец ему отписал официально, – успокаиваю я Сашку. – Там теперь, слыхала, его маман заправляет.

– Ясно, – сокрушенно вздыхает он, – ему – дачу, тебе – квартиру… Не мог же Петр Андреевич предвидеть, какие дела тут начнутся из-за квадратных метров.

– Да уж, – соглашаюсь я, – это вам не тот «квартирный вопрос» тридцатых годов, берите круче.

– Между прочим, – замечает он неожиданно наставительным тоном, – и тогда разное бывало. Например, есть версия, что Зинаиду Райх НКВД убрало именно из-за квартиры. Вселили туда сразу не то секретаршу, не то любовницу чью-то. Ну, а в твоей-то сейчас уже другие живут – приличные люди, между прочим, я узнавал. Они и не виноваты – купили недавно, откуда им знать?

– Конечно-конечно, – говорю я.

– Ну, а те, которые все это… которым Витек тогда присоветовал… короче, им это впрок не пошло, можешь мне поверить. Они теперь далече – хотя и совсем на другом погорели.

Надо же, какое торжество справедливости! Правда, благодаря случайному совпадению. А то чему же – я ведь прекрасно знаю, что все эти замечательные утверждения, будто бы нельзя обрести счастья на чужом горе и проч. – суть вздор. Еще как можно – действительность подтверждала неоднократно… Меня вообще удивляет, почему это все, кого я знаю, обычно свято верят, будто жизнь их есть великий дар и вечный праздник, а когда им приходится вдруг хреново, то начинают трогательно так недоумевать: но почему? за что? ну с какой стати-то?! Я объясняю это тем, что существуют они, небось, вообще впервые, тогда как я, кажется, слишком уж давно; так давно, что даже сознаю – ощутить некое благое предчувствие, дабы заявить: мол, «но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз» – такое, между прочим, еще заслужить надо… Наверно, живи я в определенных странах, мое постоянное недоверие к жизни, да что там: тайный ужас перед ней, считались бы тяжким наследием бесконечных перевоплощений, прапамятью о прежних существованиях, где, должно быть, каких только кошмаров со мной не случалось! Несомненно, доводилось бывать и деревом, распиливаемым на части, и пойманной рыбой, брошенной долго умирать на песке (иначе отчего подобные зрелища вызывают у меня неподдельный стресс?), а уж человеческим-то существом чего только не знавала: средневековые пытки и казни, дикие насилия, погибание в страшных родах и от изуверских болезней; может быть, настоящий, не условный, голод – ну и так далее, перечень ужасов, подстерегающий живущего на свете, неисчерпаем.

…И все-таки – опять долой затянувшееся отступление! – а при чем тут он, Сашка? С чего бы это вдруг такое нежданно пробудившееся внимание к делам бывшей одноклассницы?

Не успеваю я задать себе этот вопрос, как он наконец принимается что-то объяснять – да так издалека и замысловато, что врубаюсь я далеко не сразу. Смысл вроде бы в том, что у них (Сашки с каким-то его компаньоном) было с Витьком некое запутанное дело, в результате чего мой милый братец их как-то особенно нагло кинул. Сашка пытается мне растолковать – как именно, да какие там были вопиющие нарушения финансовых правил – но тут я перебиваю решительно:

– Ладно, не стоит. Все одно мне ни черта не понять в ваших гешефтах.

Последнее слово ему явно не по душе – но он, решив оставить его без внимания, упрямо продолжает – теперь уже про то, как в связи со всем этим они решили Витька примерно наказать – в смысле проучить. И как тому в результате каких-то их хитроумных (видимо, даже остроумных) комбинаций пришлось возвращать им все сторицей. Вскоре после чего его, Витька, и прибрали – разумеется, уже другие, но тоже им в свое время кинутые – надо понимать, менее умные, остроумные и терпеливые. Но вообще, надо понимать, по большому счету так ему и надо, сам виноват; обнаглел просто до крайности, не понял, на какой попал уровень, хотя даже и на более низком такое не одобряется и даром не проходит… А вот та самая «сторица», взысканная с него якобы в чисто воспитательных целях, это ни много ни мало… – И тут он, Сашка, зачем-то оглашает мне эту цифру.

Разумеется, в зеленых. И, разумеется, он не в состоянии даже отдаленно представить, насколько я вообще тупа по части денежной массы. Я зачем-то покорно пытаюсь перевести их мысленно в рубли, делаю это долго, и когда наконец перевожу – то не исключено, что с ошибкой.

– Короче, они твои.

– Чего? – совершенно не беря в толк, переспрашиваю я.

– Я решил, не спорь. Это ведь все равно его тугрики, не мои. Вот ты и получишь, хотя бы таким макаром. Из-за него же ты здесь сейчас!.. Все справедливо, сама подумай.

Я думаю, что и впрямь справедливо. Но молчу.