Дарья Гущина-Валикова - Не путать с Доминиканской Республикой. Повести и рассказы

– Надо же, чего вспомнил!..

Что ж, тогда-то я и впрямь могла мечтать о чем-нибудь подобном, ведь росла в квартире, набитой антиквариатом, – здесь осторожней, это не тронь… В нынешнем, однако, контексте, сие звучит несколько неуместно, хотя, разумеется, вырвалось у него невольно, – мимолетная ассоциация, ничего больше.

– Петр Андреевич? – уважительно произносит он, кивая на картину в простенке.

Я киваю. Этот «Уголок Гааги» действительно принадлежит отцовской кисти, хотя написан в странной, не похожей на его, манере. Нигде, кажется, и не выставлялся.

– А где, вообще, все его картины хранятся? Ты ведь, должно быть, главная наследница, разве нет?

– А наследовать, собственно, нечего оказалось. Большую часть у него в последние годы раскупили, остальное так отписал-раздарил. Мне вот в результате только эта и досталась, ну еще графика кой-какая.

Он лишь качает головой в глубокой задумчивости. Затем останавливается перед увеличенным черно-белым фото на другой стене и начинает напряженно всматриваться в большой деревянный дом, не-пойми-сколько-этажный, с окнами и оконцами разной величины и конфигурации, с резьбой, с балконами и башенкой – до того смутно напоминающий о какой-то то ли купеческой, то ли псевдокупеческой старине, что силуэт ребенка в комбинезоне на одном из двух крылец и рядом с ним собака породы скотчтерьер кажутся тут такими странными, невесть откуда взявшимися…

– Ты снимала? – спрашивает он с неподдельным интересом. – А где это?

– На той стороне, за железной дорогой, – поясняю я. – Модерн начала века. Неорусский стиль, дерево. Всего несколько таких здесь осталось, скоро обвалятся к чертовой матери. Никому дела нет!.. Вот чего надо выкупать да реставрировать, а не крепости эти уродские из кирпича возводить.

– Я, например, ничего такого не возвожу, – произносит он с какой-то даже детской обидой. – У меня вообще дачи нет.

Затем переводит разговор на меня: продолжаешь, значит, фотографией заниматься? Это хорошо. А выставляешься где-нибудь, публикуешься?

– Так, по мелочам, – отвечаю я нехотя. – Сам-то ты – как, вообще?

Этот дежурный вопрос он пропускает мимо ушей; уперевшись взглядом в стол (школьная парта с соседней свалки, собственноручно мною притащенная и отлакированная) со специальными моими причиндалами, интересуется:

– А работаешь все там же, в журнале? Ну, правильно: Степаныч, помню, когда еще говорил, что ты – ретушер прирожденный, из любого дерьма можешь конфету сделать…

Что ж, действительно – моя профессия, собственно, в сем и заключается. Вот и отец, и фотографию, разумеется, как таковую презиравший, уж этого-то ремесла мне и вовсе простить не смог. Когда я бросила институт и приткнулась в журнал, он разочаровался в своей единственно законной дочери окончательно. С чем и переключился, уже целиком и полностью, на единственного и незаконного сына, тем более что убедился в его существовании (да, такое вот мыло!..) незадолго до вышеназванных событий… Вот и выпестовал на свою, точнее – на мою голову. Уж лучше б сестрицам моим, тоже сводным и тоже незаконным, побольше внимания уделял – ведь про тех-то всегда знал, и заслуживали они, надо думать, большего, нежели скромные суммы в завещании. (Я-то, правда, знакома лишь с одной, но и об остальных слыхала только хорошее, от разных причем людей.) Но это лирическое отступление; проезжаем!

…Мы с ним еще немного болтаем о том, есть ли будущее у ретушерской профессии в свете все большего внедрения компьютерной графики, затем он осведомляется, имею ли я возможность подрабатывать (смешной – да без этого я б уже, наверно, ноги протянула!), после чего, наконец, возвращаемся на бревна.

Я разливаю чай. С соседнего участка доносятся позывные «Маяка» – Капитолина Сергеевна плоховато слышит, отчего запускает транзистор на полную катушку.

– А соседи у тебя, что – дачники или постоянно тут живут?

– Да как сказать?.. Большинство – постоянно, – рассеянно отвечаю я, не вдаваясь в подробности.

Не объяснять же ему, что Капитолина Сергеевна переселилась в эту развалюху, чтобы сдавать свою московскую квартиру за зелень и целиком тратить их на лечение внука-инвалида. Или не рассказывать же про соседа с другой стороны, Степана Вазгеновича, беженца из Баку, у которого на глазах убили жену во время погромов (подробности мне неизвестны, я только знаю – каковы б они ни были, меня ничем не удивить). Дача, на которую старика пустили жить дальние родственники, не в пример нашим – большая, основательная; он, таким образом, бесплатно ее сторожит и протапливает. До пенсии, которая, как я понимаю, накрылась, работал в русской школе учителем словесности – и иногда мы с ним беседуем, допустим, о Блоке, или, как вот позавчера, об иллюстрациях Рушевой к «Войне и миру»… Не стану уж и сообщать более забавный факт – вон наискосок, через дорогу, одна бабка недавно сдала терраску юной парочке, изгнанной обеими разгневанными семьями за то, что родительской воле вопреки задумала честно расписаться (и такие, оказывается, страсти не минуют нынешнюю Россию!). Не оттуда ли, кстати, сегодня время от времени ветерок доносит запах олифы, свидетельствующий о ремонте? Так-то: бомжи – не мы!..

– А все-таки – здорово тут, – искренне вырывается у моего гостя. – Тихо. Ну, электрички, подумаешь… Гул такой – даже приятно. А это что – жасмин?

– Нет, шиповник.

– А это – сирень! – более уверенно констатирует он. И мечтательно добавляет: – Да, Подмосковье и вообще полоса наша средняя – это… это…

– Это не Пальма-де-Майорка, – предполагаю я.

Он серьезно соглашается:

– Да уж. Здесь намного лучше, только запущено все пока. А все эти острова, побережья… Одни и те же пляжи, одни и те же бары. Да жара еще!

Потом, помолчав, говорит:

– Вот в Швейцарии, правда, хорошо. Тоже – тишина, воздух… Я там, вообще-то, когда бываю – отсыпаюсь в основном.

Я уж слыхала – вторую семью он держит под Лозанной, что ли. Небось, не без оснований. А первую – в Англии. Ребенок в частной школе, Ленка вроде как при нем, рядом. Тоже, видать, неспроста – не такая Ленка англоманка, насколько я ее помню, чтоб застрять там на много лет по собственной воле.

Он, между тем, с интересом разглядывает обыкновенный ванильный сухарь, который только что надкусил. Таких он не пробовал лет, наверное, уже сто, и самое забавное, что этот сухарь ему явно по вкусу! Душа моя начинает полниться состраданием. Ведь он же не виноват, в конце концов. Он двинул во все это с лучшими намерениями – принести свои ценнейшие физико-математические мозги на алтарь возрождения великого российского предпринимательства. Честное купеческое слово. Третьяковская галерея. Компьютер и факс в каждую избу. Разве не все из нас были тогда такими же идиотами – просто он решил не болтать, а действовать, и успел туда шагнуть, и попался, как кур в ощип – обратной дороги нет. Сидит вот теперь, выпав на полчаса из своей реальности, и ощущает мои четыре сотки прямо-таки райским оазисом.