Лана Петровских - Пятна Роршаха. Люся и Потапов

Мишка сидел за столом, ерзая от нетерпения, и макал палец в банку с вареньем.

– Что ты делаешь? – с улыбкой спрашивает Оля. – В пять лет облизывать пальцы куда ни шло, но в десять…

На сковородке золотистая вкуснятина пытается оторваться краями от огненной поверхности.

– Последний блинчик, как обычно, маме, – поджав губы, Оля смотрит на меня. Ее грусть проникает внутрь, мне вновь становится зябко.

– Сходим на кладбище и оставим блинчик там… – тихо произносит Оля, отворачивая лицо. Она прячет влажные глаза.

При слове «кладбище» я не испытываю панических эмоций, ритуальных ассоциаций. Мне там спокойно и безмятежно. Мир без суеты. Я часто брала этюдник и рисовала космические пути и бесконечность, но никогда не могла нарисовать маминого лица, хотя окончила с отличием факультет живописи. Мои тщетные попытки заканчивались судорогами пальцев…

…

Сонные, пригретые солнышком воробьи вяло взлетели, растревоженные хлопком двери.

– Надо же, как тепло. Не верится, что скоро осень, – сказала я, разглядывая небо через растопыренные пальцы.

– Сколько раз прихожу на кладбище, уже все фамилии вдоль тропинки знаю наизусть, и, тем не менее, всегда грустно… всех жалко, – голос Оли дрожал.

Пробираясь по узким тропинкам между оградами, она, поглаживает прутья, будто соболезнует всем здесь почившим. Внезапно ржавый скол на чужой ограде вонзается в ее ладонь.

– С-сс-ссс… ой… Будто копьё… как сильно, – Оля присела от неожиданной боли. Я, судорожно обыскивая свои карманы, ищу платок. Перетянув ладонь сестры, невзначай ляпаю.

– Кровь проливается, что-то с родней случается…

А потом мы сидим на скамеечке, прижавшись друг к другу.

– Почти двадцать лет нет мамы, а до сих пор ком в горле, – тихо произносит Оля. – Как тебе удалось выплыть тогда? Ты все твердила, что бабушка помогла, но она за год до трагедии умерла… Никто не верил, что поправишься… А ты выжила! Вот только сон остался…

– Да… Я часто русалочку из легенды вспоминаю… одинокую и несчастную, как мы с тобой…

– Да почему это мы с тобой несчастные? Ты выросла, Мишка у нас есть, а то, что мужчины не приживаются в нашей семье – это не беда. А про русалочку одинокую забудь. Я тоже о ней часто думала да на озеро ходила, вот потому и накликала любовь неразделенную, а тебе пора свою жизнь устраивать, засиделась ты в девках, надо тебя к крестной в Москву!

Да. Мужчины не приживались в нашей семье. Не то чтобы женщины пугали матриархатом, но сильный пол как-то исчезал, чувствуя себя гостем на нашем празднике жизни. Дедушка умер, когда еще не родилась Оля. Отец уехал в далекую Сибирь непонятно за каким счастьем и больше не вернулся. Я его не помню. Избранник Оли был не свободен. Тянуть на себя чужое лоскутное одеяло она не стала, а тихо удалилась. Надеюсь, Мишка будет первым настоящим мужским началом в нашей семье Синицыных.

– Пора тебя в Москву отправлять, – повторила сестра.

– Не хочу в Москву, вот чего придумала!

– А я верю в твое будущее вне стен нашего дома.

– Оль, может, ты не поедешь никуда, еще весной будет семинар повышения твоей квалификации.

– Чего ты? Сейчас самое удобное время, до первого сентября две недели, а весной… самое простудное время… Вы не успеете соскучиться, как я уже вернусь.

Начиная поскуливать, я лащусь о ее плечо.

– Не подлизывайся, не поможет. Ты сегодня прямо сама не своя, где твое солнечное настроение? Сон опять нашептал?

Как объяснить сестре, что мой сон не просто повторился, а модифицировался. Но ГМО может принести меньше вреда, чем мои слова… И всё же я сказала…

– В этот раз в лодке со мной была… тывместо мамы…

Отмахнувшись, Оля начинает поднимать меня со скамейки посредством детской игры «тянем-потянем»:

– Ерунда! Резко проснувшись, человек не помнит деталей сна. Утром ты увидела меня – вот и всё объяснение. Пойдем-ка домой пить чай.

Мишка уютно спал, и мы уединились на кухне.

– Мне что-то не хочется чаю. Может, винца? Маму помянем…

Поднявшись на носочки, Оля изящно вытянулась в струночку и открыла дверцу верхнего шкафчика.

– Как балерина на пуантах… еще чуть-чуть, и достану… Эх, рука моя перебинтованная…

Подталкивая пальцами раненой кисти бутылку к краю, Оля неожиданно оступилась, и темная емкость соскользнула с полки, завершив свой недолгий полет брызгами зеленого стекла. Вишневое пятно медленно расползалось по кафельному полу. Поджав испачканную каплями вина ногу, Оля виновато улыбнулась:

– Прости… Ты чего побледнела, Люсик?

Я молчала, судорожно проглатывая несчастье, которое багряным пятном закрыло пространство.

…Капли сползали по ее ноге, превращаясь в кровь…

…

Пробудившиеся лучи солнца, не торопясь, обнимают спящий дом. Кутаясь в желтую ветровку, подросток слегка натянул убегающий поводок, и мордочка собаки от внезапной остановки попала в солнечный промежуток между высокими тенями широких печных труб на крыше. Зажмурив от яркой вспышки глаза-бусинки, собака замерла на полушаге, с явным удовольствием впитывая взошедшее солнце.

Утренний луч широким мазком нарисовал на линолеуме притягательную полоску. Оля поставила голую ступню на теплую поверхность и тоже зажмурила глаза от удовольствия, как та милая собачка перед подъездом.

Недолго постояв, Оля посмотрела на часы, кивнула широкому согревающему лучу и осторожно выбралась из нашей квартиры. Она выпорхнула из подъезда, будто подхваченная цветными крылышками своей сумки-бабочки, и поспешила на вокзал.

Третий комковатый, сырой и бесформенный комочек последовал в мусорное ведро. Безнадёжно вздохнув, я присела на край табуретки.

– Тетя Люся, может, сегодня бутерброды? – миролюбиво произнес Мишка, шаркая ногами под табуретом.

– Похоже… Кто-то очень оптимистичный сказал: «Если и четвертый блин комом, бросьте печь блины – пеките комочки»… Но мы будем есть бутерброды! А потом в парк, лады?

Мишка радостно закивал и полез в холодильник за батончиком розовой колбасы.

Городской сквер, уютно расположившись между двумя небольшими речушками, укрывал посетителей от жаркого августовского солнца. Набегавшись от одной модели самолета к другой, Мишка раскраснелся от суеты и удовольствия. И чтобы охладить его румяное личико я предложила «Колесо обозрения».

Мягко покачиваясь в закрытой кабинке, мы будто парили и с высоты птичьего полета рассматривали привычные картинки города, с которыми сама собой происходила метаморфоза. Пространство менялось. Оно расширялось там, где с тротуара казалось узким, оно вырастало ввысь там, где в приземленном рассмотрении виделось полное отсутствие перспективы.

Мишка, поддерживая высокую отметку на шкале настроения, не сидел спокойно, а махал кому-то воображаемому через стекло нашего временного домика. Внезапно мимо окна пролетела большая ворона, демонстрируя красивый размах крыльев.