Татьяна Троценко - Мамба и Ёнка

– Ведь чуть не опоздала на поезд, – как продолжая прерванный разговор, сказала она. – Первый раз на море. Боря вывез, – уважительно кивнула в сторону мангала. Хотела поправить кончики платка у подбородка, но платка не было, а топорщилась на голове совсем новая, хрустящая панама. – Спасибо вам.

– Пожалуйста, бабушка, – и Мамба с Ёнкой зашагали дальше. Мамба была в своих шлепках, а Ёнка, хоть и морщась, но терпеливо, босиком:

– Мне надо окончательно почувствовать, что я на море.

– Ага, парочку заноз на долгую память, – беспечно согласилась Мамба.

У костра на прутиках жарили хлеб. Было темно. Как не было ни в городе, ни на даче, ни в том поле, где Мамба потеряла Ёнку. Это была совсем другая темнота. Она пахла морем и шептала морем. И была самой спокойной темнотой на свете. Так не было спокойно даже дома в постели. И Ёнка думала, привалившись к Мамбиному боку:

– Вот я ложусь дома спать. Я надеваю на себя пижаму. Желтую со слониками. Потом я закутываюсь в свое одеяло, Теплое, с маленькой дырочкой на боку, которую все не соберётся Мамба зашить. Потом надеваю всю нашу комнату. Наворачиваю на себя наш дом с антеннами и кошками на крыше. Темные улицы одну за одной накручиваю клубком. С машинами, с дорожной разметкой, с зебрами. И весь город с фонарями, и домами, и огоньками, так уютно. А потом небо черное, со звездочками и луной. Закукливаюсь. И сплю-уу…

А Мамба жевала хлеб, обнимала одной рукой приткнувшуюся спящую Ёнку, смотрела в огонь, слушала море, и, кажется, совсем ни о чем не думала. Времени не было, не было пространства. Был только костер и они двое. И бесконечный тихий, на пределе слышимости звук: прибой. Волна за волной. Волна за волной. Волна за волной.

И как гром среди ясного неба: неуместный пронзительный звук – мотор. Пилящий, режущий ухо. Приближался. Ёнка проснулась, блеснула искрами очочков на Мамбу. Мамба повернула чуткое ухо, мотнув подвешенным серебряным кольцом:

– Моторка. Лодка. Кто-то гоняет в темноте.

Звук шел прямо на них. И когда казалось, что моторка сейчас прямо запилит в огонь, звук оборвался, появился красный в свете костра нос. Плеск. Шелест разрезаемого влажного песка. Тишина. Потом знакомый откуда-то голос с надрывом патетически произнес, срываясь на дискант:

– Кирилыч, чтоб я с тобой еще! Куда-нибудь! Когда-нибудь! Да пошел ты! Да я лучше до дома пешком пойду!

– Вот и иди, – послышалось в ответ. – И рыбу свою забери.

Плюх, плюх. На границу прибоя с носа полетели котелок, перепутанные удочки, еще раз смачно плюхнуло: две большие связанные рыбины. Следом в круге света показались стоптанные шлепанцы, заболтали, не доставая до песка. Еще свесились. Стало видно белую, до колен футболку с перекосившимся лицом томной девицы. Потом плюхнуло последний раз. И, не удержавшись на ногах, шлепнулся и стал виден весь Силич.

– Счастливого пути, – проорал с катера невидимый Кирилыч. Красный нос попятился и исчез. Пилящий звук стал быстро удаляться.

– Соседи! – сказал обалдевший Силич, сидя в воде.

Костер стрельнул, язык пламени резко вырвался вверх и осветил круглые глаза отдохнувшего «Жигуля».

– Мой, – сказал Силич как-то уж совсем неэмоционально и развел руки. – Не понял.

Мамба хоть и думала, что объясняться придется, но именно в этот момент оказалась не готова совершенно, то есть никак.

– Э-э… – сказала она.

– О-о! – сказал Силич.

– А-а… – сказала Мамба.

– Эхе, – сказал Силич.

Некоторое время они так и объяснялись междометиями. Силич выкарабкался из воды. Обошел свой «Жигуль», потрогал его. Отсвечивая мокрым пятном пониже спины, наклонился, заглянул зачем-то в салон, прислонив лицо к самому стеклу. И обернулся к Мамбе.

– Не понял, – только и сказал снова он.

Мамба открыла рот и поняла, что сказать не может ничего.

Вскочила Ёнка и, закрыв собой Мамбу, заметно волнуясь, выдала одним духом:

– В-вы ж сами разрешили, дядя Силич. Н-нам покататься. В-вы сказали. Мы покатались. Мы записку вам написали. В гараже, вот. И мы б сейчас искупались еще ночью, мы договорились, и обратно б поехали.

Пока она говорила, Силич рванул на себя дверцу и залез на водительское место. И вцепился в руль, и даже немножко покрутил его как трехлетний пацаненок, и даже чуть побибикал. Лицо его разгладилось. Он улыбнулся.

– Здорово! Ну вы даете! Молодцы! – гаркнул он из машины.

И вылез, и потрепал Ёнку по плечу:

– Ну молодцы, соседи! Ну удружили! Ха, а Кирилычу – во! – он начал поднимать было руку, но, поглядев на Ёнку, опустил. Опустил в карман и вытащил оттуда леденец.

– Держи, детка.

Потом Мамба отдала ему талоны на бензин, и настроение Силича еще круче поползло вверх:

– А мы щас с вами уху сварганим. Такую, что вы не ели никогда. Пальчики оближете и ложки съедите. А потом я вас, эх – прокачу. С ветерком, а!..

Потом Ёнка сказала, что у них нет ложек, и Силич продемонстрировал им все чудеса своего «Жигуля», извлекая из багажника все новые и новые полезные вещи.

– У хорошего хозяина всегда все на месте, – говорил он, облачившись в сухие джинсы и накачивая насосом плавательный круг. Потом Мамба с Ёнкой еще купались в воде, такой теплой, что она практически не ощущалась кожей. Мамба крепко держала Ёнку поперек, невесомую и верткую, как малек. Мамба поворачивалась на месте, а Ёнка молотила руками со всей силы. Так она плавала. Потом ели уху, и Силич нахваливал их хлеб, а они не могли даже похвалить Силича, потому что рты были заполнены почти кипящей густой ухой. Вкусной просто неправдоподобно.

– М-м-м, – только и мотали они головами. Силич улыбался: – Вку-усно!

Потом Мамба помогала Силичу сворачивать стоянку, а Ёнка тихо, одна, в темноте прощалась с морем. И что они сказали друг другу, никто не знал. Потом Ёнка натолкала в багажник все камни, ракушки, какие она притащила к машине за день. Мамба, виновато посматривая на Силича, попыталась ее остановить, но Силич махнул рукой:

– Бери, дивчинка, бери. На память.

Потом они сели на заднее сиденье и смотрели, как Силич, уверенным жестом отогнув козырек над стеклом, извлек оттуда документы и привычно переложил их в нагрудный карман.

Потом они ехали, ехали и ехали. «Жигуль» сворачивал, поворачивал, скатывался, заезжал на горки уже известной ему дорогой. Мамба могла бы поклясться, что обратную дорогу сама она не нашла бы ни за что. Рассветало. Стал почти не виден свет фар. Растворился в сереньком воздухе. Силич поставил негромко свою кассету и подпевал вполголоса, потряхивая в такт стриженым затылком.

Ёнка с Мамбой держались за руки. И качали сцепленные ладони тихонько под музыку. Вдруг Мамба остановила на пол-движении руку и закаменела.

– Ма-ама, а мы еще поедем на море? – протяжно спросила разнеженная Ёнка.