Игорь Синицын - «Всего лишь врач»

Следующим шагом на подступах к специальности должна была стать кафедра факультетской хирургии на четвертом курсе. Ею заведовал профессор Колесов Василий Иванович. Очень маленького роста, тщедушного телосложения, некрасивое старческое лицо в хрупких очках, тоненький голосок… Внешне – совсем незаметная личность. Во время клинических обходов, когда он в сопровождении своей свиты из доцентов и ассистентов ( как на подбор здоровенных и толстых) заходил в палату, его никто из больных не принимал за главного. Он был непререкаемым авторитетом по острому аппендициту, мы занимались по его монографии, но главным его научным достижением был вклад в хирургическое лечение ишемической болезни сердца. Им был предложен и внедрен в практику маммаро-венечный анастомоз. Те годы были годами становления коронарной хирургии, и это направление было главенствующим в научной деятельности кафедры, помимо заболеваний щитовидной железы и рака пищевода. Широкому признанию маммаро-венечного анастомоза помешала распространенная сначала в США, а потом по всему миру операция аорто-коронарного шунтирования. Именно она стала золотым стандартом в хирургическом лечении коронаросклероза. Вернувшийся после стажировки в Хьюстоне, московский хирург Князев, возглавлявший это направление в РАМН, и слышать не хотел о других вариантах операций, кроме АКШ, и открытие Колесова было отодвинуто на задний план. Но кафедра продолжала заниматься этой проблемой. Сын Колесова – Евгений Васильевич, тоже хирург и доктор наук, первым в стране выполнил операцию маммаро-венечного анастомоза у больного с острым инфарктом миокарда.

Мы с Джоном записались в кафедральное СНО, которым руководил ассистент Орехов, воплощавший ненавидимый мною тип врача, чему немало способствовала и внешность – не ладно скроен, но крепко сшит, короткая шея, жабье лицо в очках, не отражающее никаких эмоций, давящий взгляд, педантичность и прилежание подменяют талант, низко, до бровей, надетая врачебная шапочка..и сухой, скрежещущий голос. Врач– администратор. Первое заседание общества, на которое мы пришли, проходило в аудитории кафедры. Председательствовал Орехов. Предстоял клинический разбор нескольких больных с редкой патологией. Кроме студентов, занимающихся в СНО, в аудитории сидели ординаторы клиники, аспиранты. Когда Орехов объявил диагноз последнего из представленных на демонстрацию больного, я подумал, что ослышался. «Семинома с метастазами в кости черепа». Лечащий врач зачитал историю болезни, показал рентгенограммы и потом ввел в аудиторию молодого парня в больничной пижаме. Ему было двадцать семь лет, по профессии – каменщик. Четвертая стадия рака, не подлежащая оперативному лечению, дни его были сочтены, хотя внешне парень выглядел вполне здоровым, только на бритой голове определялись небольшие, четко очерченные припухлости, размером с грецкий орех. Ему задали несколько вопросов, после чего увели. Я кисло усмехнулся и посмотрел на Джона. Про меня он все знал. «Будет тебе, Гоша. Даже не думай об этом.». –«Во всяком случае, семь лет у меня в запасе есть» – ответил я и постучал о деревянное сиденье. Конечно, узнать о том, что такая же, как у тебя аномалия развития, привела к злокачественному процессу, было неприятно. Как любая информация, полученная случайно, да еще при таких необычных обстоятельствах, она воспринималась, как знак свыше. Общеизвестно, что студенты-медики подвержены канцерофобии, постоянно находя у себя симптомы ракового заболевания. Но я действительно выкинул этот эпизод из головы и не зацикливался на нем.

В СНО нас прикрепили к доценту кафедры – Романковой. Она писала докторскую диссертацию на тему, предложенную ей Колесовым. Ей было поручено исследовать, можно ли использовать для коронарного анастомоза селезеночную артерию. Дело в том, что внутренняя грудная артерия тоже бывает поражена атеросклерозом, и тогда ее использование теряет смысл. В качестве альтернативы в таких случаях по мнению Колесова могла бы служить ветвь селезеночной артерии. Предстояла серия экспериментов на собаках. В качестве первого этапа исследований было решено опробовать модификацию операции Вайнберга. В конце сороковых годов, канадский хирург Вайнберг, предложил с целью улучшения кровоснабжения сердца вшивать внутреннюю грудную артерию в туннель, проделанный в миокарде. Конечно артерия тромбировалась, но расчет был на то, что от нее со временем прорастут в сердечную мышцу новые микрососуды. Конечно, эффективность такой операции была очень низкой. Но в то время чего только не предлагали, чтоб получить дополнительное коллатеральное кровоснабжение сердца – сыпали тальк в полость перикарда, перевязывали сосуды за грудиной – операция Фиески… Романкова должна была отработать технику имплантации селезеночной артерии в миокард. С высоты современных позиций идея, конечно, бредовая, но приказы шефа не обсуждаются.

Мы должны были ассистировать ей на операциях и после эвтаназии забирать у собак сердца, отправляя их на гистологическое исследование. Операции проходили в операционной ЦНИЛа (Центральная научно-исследовательская лаборатория) – мрачное, трехэтажное здание, стоявшее на отшибе; в подвале размещался виварий. Территория института постоянно была разрыта из-за ремонтов теплосети, и добираться до ЦНИЛа приходилось, перепрыгивая через канавы. К опытам приступили с началом зимы, проводя операции по четвергам каждую неделю. График иногда нарушался из-за нехватки собак в виварии.

Наркоз обеспечивал анестезиолог, работавший в клинике факультетской хирургии, – молодой, трудолюбивый и дружелюбный парень. Уснувшую собаку фиксировали на операционном столе, мы с Джоном выстригали шерсть по ходу нужного межреберья и брили, вооружась лезвием «Нева», зажатом в хирургический зажим. Оперировала Романкова, мы ассистировали. Торакотомия, ранорасширителем раздвигали ребра, через разрез диафрагмы проникали в брюшную полость, выделяли артерию, потом на работающем сердце тупым путем, раздвигая бранши зажима, проделывали туннель в миокарде и вшивали туда тяж с выделенной артерией. Редкие швы на рану перикарда, дренаж и ушивание раны грудной клетки, после раздувания лекгих анестезиологом. Для нас с Джоном это был бесценный опыт, ведь мы участвовали в настоящих операциях, учились работать с инструментами, левой рукой открывать зажимы, вязать узлы; позже нам доверяли самостоятельно делать доступ, ушивать плевру, межреберные мышцы… Однажды на операцию пришел младший Колесов в сопровождении аспиранта кафедры Дулаева. Они хотели опробовать, недавно разработанный ими, миниатюрный сосудосшивающий аппарат дл наложения анастомоза с коронарной артерией. Евгению Васильевичу в то время было лет тридцать пять, на кафедре его называли Женей. Наверное, он был похож на отца в молодости – такая же нескладная, не спортивная, фигура, детское лицо в очках, так и не возмужавшее с возрастом, мягкий интеллигентный говорок. Оперировал легко, увлеченно, играючи, с ясным пониманием, что нужно делать в каждую минуту. Указания своим помощникам по ходу операции отдавал не категорично, но так уверенно, что не исполнить их было нельзя. Я помню, как в тот раз он все напевал под маской : « А снег повалится, повалится.. и закружит веретено…».Прицепилась к нему эта песня. Может быть именно тогда, следя за тем, как он оперирует, я вывел для себя закон – руки хирурга должны быть невесомыми, они должны парить, как в невесомости, им должно быть легче подниматься, чем опускаться. Наложить анастомоз тогда не получилось, не смогли «разбортовать» артерию на аппарате, пришлось заканчивать имплантацией в миокард. « И моя молодость повадится ходить цыганкой под окном»… Ничего, в другой раз получится.