Инга Ильм - Обрывки из реальностей. ПоТегуРим

Что вообще мы можем друг другу объяснить?

Один уважаемый ученый, мыслитель, лорд-канцлер Англии и основоположник утопии – Томас Мор – так описывает идеальную жизнь города:

«… При двадцати четырёх равных часах – считая вместе день и ночь – для работы отводят всего шесть: три – до полудня, после которого идут обедать, и, отдохнув от обеда два послеполуденных часа, снова уделив труду три часа, завершают день ужином. Оттого что первый час считают они с полудня, то спать они ложатся около восьми. Сон требует восемь часов. Что остается лишним от часов на работу, сон и еду, дозволяется каждому проводить по своей воле, но не проводить это время в разгуле и беспечности, а часы, свободные от ремесла, надобно тратить на другие занятия по своему вкусу » , —

ну вот точь-в-точь как сегодня существует Италия. Я называю Рим: мой пансионат.

Обсуждали мою готовую статью. Старикашечка насмешничал – как всегда, потом рассказал несколько удивительных автобиографических эпизодов, и только потом мы приступили к делу. Таковы знаки его высочайшего расположения. Мы немножко поговорили и про барокко вообще, и про конкретное барокко, а потом почему-то поспорили про Сант-Иво, и он вдруг резко и по-стариковски пронзительно вскрикнул: «Я никогда не бывал в Риме!» Это прозвучало как горькое признание и ощущалось как невыносимая несправедливость. Конечно, именно ему и необходим был весь этот Рим… Мы помолчали. Словно почтили памятью несбывшееся. Перед прощанием он разволновался, наговорил мне много добрых слов, а в заключение проникновенно сказал: «Я очень хорошо вас вспоминаю. И стол в соседнем кабинете мы так и называем вашим, Инга. Это ваш стол».

Он сказал это – «ваш стол» – с такой знакомой интонацией… как всегда, когда кивал и указывал на него, если для меня там притаилось какое-то дело, причём безотлагательное. Я тотчас вспомнила свой первый рабочий день, за который успела переделать все задания на неделю. Тогда-то он впервые и усадил меня за «мой стол» – перед кипой типографской бумаги. И я разрезáла её сломанными ножницами до формата А4 всё оставшееся время, несколько часов – до самого-самого конца рабочего дня. Пока он не зашёл и самолично меня не отпустил. Было немножко обидно, но на следующий день я пришла уже вооружённая любимым ножом для бумаги. Из очень удачной породы дерева, кстати: гладкий, достаточно тяжёлый и острый – специальный нож. Кажется, я привезла его из Камбоджи. И теперь я серьёзно собиралась наброситься на старую бумагу да накрошить её всю на куски. Бумагу, действительно, приходилось резать, закупок на центр документации не хватало. Однако пачка на «моём столе» – исчезла. И больше никогда мне подобных заданий не давали. Но только всегда подсмеивались. Впрочем, за первый день я успела нарезать столько, что ещё оставалось, когда я уходила.

Ах, на доли секунды мне показалось, что я всё ещё там. В моём подвале, где всё то же – неулыбчивое демисезонье, что днями кидается разноцветными листьями в моё узенькое окно и притихает под вечер весенней капелью. А я, согнувшись над столом, всё пишу и пишу с сильным нажимом своей любимой ручкой в большие, пухлые канцелярские тетради.

Я заношу номер документа в реестр памятников, вписываю в строгие таблицы – название, датировка, тип: археология, скульптура, архитектура, живопись, памятник истории. В общую опись заносится и содержание паспортов, и количество страниц описания, и другие важные подробности. Таких дел сотни сотен, тысячи тысяч. Целая комната забита нетронутыми делами, от пола и до потолка. Комната из сна. Комната тишины. В ней живут лишь тени звуков, а на столах, по углам, возвышаются хрупкие столбы небоскрёбов – чьи-то чужие завалы, норы других, давно потерянных теперь архивистов. Страшно отходить от маршрута, можно случайно натолкнуться на брошенное сокровище и потеряться на полсуток. Так, однажды я обнаружила на полу папку под гнётом пыли; это была подробная фиксация реставрации зала и росписей парадных залов Михайловского дворца (ныне основное здание Русского музея в Санкт-Петербурге). Еле оторвалась тогда от документов и вернулась к работе. С тех пор – при взблеске подобной драгоценности – с почтением протирала её, гладила и, не открывая, складывала на хлипкий стул. Я прятала себе радости про запас. Я предвкушала тот день, когда с полным правом открою самые важные папки.

Вокруг меня, насколько хватало глаз, расстилалась кропотливая перепись наследия четырнадцати республик СССР (без учета Узбекистана: на свои территории он группы исследователей так и не допустил). Всё это – всё, что вокруг меня, – заметки о каждой местности, всякой деревушке, собранные по всей в прошлом обширной державе. На основе устных свидетельств, потом рукописных составлялось первоначальное представление о памятнике. Затем – выезд тех или иных специалистов на места, затем – составление подробных описей (их-то мы и хранили). В областных и региональных отделениях эти сведения дополнялись списком литературы по вопросу и снабжались комментариями. После чего информация приходила в центр документации. Эта гигантская работа по архивации культурных ценностей была спешно развернута во время Великой Отечественной войны и продолжалась, не замирая, более полувека. Завершиться не успела – остановлена в начале девяностых. Страны не стало.

Мой тусклый день начинается здесь так: обычно я прихожу первой, спускаюсь по узенькой лесенке в полуподвальное помещение. Впрочем, чаще я совсем здесь одна – как минимум на пару этажей. Прихожу работать и по выходным – по субботам и воскресеньям. Как только мне посчастливилось попасть в должность, так тотчас схватила острая мысль: ты здесь ненадолго, у тебя здесь год-два, если не меньше! С этой мыслью я отпираю дверь кабинета и включаю казённый скучный свет, разгоняя местный сумрак. Ставлю чайник. На столе, прислонившись к стене, стоит большой портрет Грабаря. Мне предложили как-то украсить своё скромное рабочее место, и я выбрала на складе репродукцию с его неплохого портрета углём, правда, стекло разбито, но мне обещали когда-нибудь починить. Тогда повесят. Кстати, станет хуже. А пока очень уютно. Академик – создатель и первый руководитель моего архива выше носа запорошён своими же бумагами и посматривает лукаво, как я чиню любимые карандаши, раскладываю линейки, проверяю работу ручек; мы переглядываемся. Теперь самое важное. Я открываю ключом железную сейфовую дверь. За ней оказывается вторая, «человеческая». Из комнаты, никогда не ведавшей солнца, тотчас входит сладковатый запах старой бумаги и щекочет пылью в носу, точно как за кулисами. Я чуть морщусь. Светило смеется: «Браво! Милочка, вы сменили одну пыль на другую». Это правда. И мне это нравится! Я выношу из зачарованного места, из-под тусклого ряда гудящих ламп кипу листов разносортной бумаги. Долго вытираю на столе от пыли тяжёлые, добротные папки. Знающие люди запретили трогать их голыми руками. Не случайно старый, тёплый, на первый взгляд, картон на второй день казался мне колючим. Особая пыль. Особый мир. Вскоре я начну работать в перчатках, но мне всегда будет не хватать того странного жжения в подушечках пальцев, которое возникало от бесконечных прикосновений к старой бумаге.