Дмитрий Лашевский - Трилогия пути

– А? – поднял он голову.

Белов тоже очнулся и пошевелил костёр. Искры весело понеслись кверху. Навстречу мерными, лёгкими порциями сыпались певучие брызги.

– Пеночка тенькует, – сказал Белов.

На соседней верхушке подхватилась другая птичка – и полился дуэт. Снова ухнула выпь, потом вдруг, будто над самым ухом, перерезал дергач. Пеночки разом осеклись, но осторожно досвистали трель, а из глубины дергачу отозвался скрипучий звук. Белов шорохом усмехнулся:

– Желна балует…

– Кто?

– Чёрный дятел. Под ночь такой концерт устроили. Завтра распоются… Потеплеть должно.

– Хорошо бы, – согласился Зуев, подталкивая уже самые тонкие, мгновенные, веточки к огню.

Этою ночью к берегу поцелуем пристал «Эльф», и Зуев услышал его, сел и уплыл, покачиваясь. Он пересёк реку, но там ничего не было, никакой земли, а за травой продолжалась неизвестная широкая вода. Он поплыл по ней, волшебно не задумываясь. В затылок больно светила луна. Родное тело байдарки неслось со скоростью, от которой становилось воздушно и страшно. Зуев хотел было сдержать, но от самого тихого гребка «Эльф» бросался вперёд и поверх сил трения прорезывал ночь. Отвыкший от его юркости Зуев закостенел, боясь остановиться в ритме и сбиться с пунктира свободы. Он не смел оглянуться и с лёгким нависанием чувствовал, как Земля кругла. Одновременно он знал, что никакой смысл ничего не вправе приказать ему. А вскоре стал слышен звук, ласковый и низкий, и когда Зуев понял, что плывёт к нему, зачем-то самому важному в мире, от мучения, что звук нельзя увидеть, пространство стало таять и таять, превращаясь в неподвижный ум.

Белову снилось другое. Он ворочался и вздыхал. Проснувшись, он по инерции мурлыкнул и опасливо посмотрел, не слышит ли напарник.

Стояло на грани света. Белов загадал время и поднёс часы к глазам. Стрелки слабо зеленели. Он ошибся на три минуты – в свою пользу. Эти три минуты, выигранные выдумкой слова у дыма условности, почему-то обрадовали его, как запас, и он подумал, что должен быть хороший день. Птицы, действительно, разыгрались. Их голоса, вытканные из сновидений, образовывали округ поляны праздничный хор. Белов расплёл симфонию, отыскал в ней дрозда, улыбнулся, и обратным толчком мысль повторила ему приснившееся.

– А вас ждут или так? – захотелось ему поделиться. По дыханию он слышал, что Зуев уже не спит.

– Ждут? – Зуев приподнялся на локте. – Вы про женщину?

– Ага, – беззаботно сказал Белов. Его три минуты растекались по душе.

– Ну, есть у меня… жена не жена… а впрочем, почти что и жена. Только при чём здесь ждать? – я вернусь, и всё. В самом деле, не на Южном полюсе.

– Значит, вы от неё уехали, – протянул Белов.

– Почему?

– Всегда так. Если только есть человек, ты или покидаешь его, или добираешься к нему… А мне этакое приснилось, не рассказать. По сию минуту не пойму, не то мечта, не то воспоминание…

Зуев резко сел, задев верх палатки, и хлопнул комара на щеке.

– Нет, – сказал он отрывисто, – этого нельзя… позволять.

– А именно?

– Ну… чтобы женщина ждала.

– Почему? – удивился Белов.

– Страшно…

– Что не дождётся?..

– Да… Да нет, не в этом дело. Вообще – выбор. Ожидание – уже выбор, уже соблазн. Ведь никогда не знаешь, как тебя дождутся. Нельзя позволять себе зависеть от чужих ошибок…

– Сложно у вас, – Белов произнёс это так, что непонятно было, имеет ли он в виду только Зуева или и ту, которая его не ждёт.

Зуев потёр ладонями лицо. Ему казалось, что, говоря в полузабытьи, он лишь сейчас по-настоящему проснулся. И ответил нехотя:

– Просто мысли болезненные. И сны, я знаю… Это кто воркует?

– Про эту не скажу, – охотно свернул Белов. – Ну, а вчерашних гостий слышите?

– Это? – Зуев изобразил присвист.

Белов хмыкнул:

– Похоже. Только это трещотки, торопыжки, а те-то вон, зады подпевают… Разобрали?

Зуев неуверенно кивнул.

– Да вы прислушайтесь! – Белов азартно замер на коленях, подняв руки. – Ну, куликов исключаем, крикливы больно. Теперь здесь. Вот запевала, в три ноты альтует, – заряночка: оп, отпелась. Цыкает который, это дрозд, кликает – юрок. Свистят – так, синицы, пищухи всякие… Народу, вообще-то, не густо… А вот послушайте, защебетала: завирушка. Фиоритуристая пичуга, только голосок слабоват… да вот он тянется, слышите? Дятел опять закричал, а теперь дробить пошёл. И нам пора.

– А вы в детстве в городе жили? – с сомнением спросил Зуев, выбираясь из палатки.

– Насчёт птиц? Так ведь хоть в деревне, а если учитель не сумасшедший энтузиаст, он скорее всю биологию от ума отобьёт, чем в лес сводит да научит травку от травки отличить. Сами знаете, как нас – среднеобразовывают… А я сам. Обидно ведь – столько плавать, а природы не знать. Гонка-то гонкой, конечно, да у сердца своя пища… И напарник у меня как раз был, дока, любил птиц. Иную мог выдразнить – чуть не в руки слетали.

– А где он сейчас? – спросил Зуев, чуть хрустнув голосом.

– Сейчас он дельтапланерист, – произнёс Белов с задумчивым сарказмом.

Зуев сошёл к звенящему Мелосу. Небо тончало, предчувствуя солнце. У берега была небольшая заводь, и когда Зуев приблизился, из неё серою массой хлынула плотвичка. Он отступил на шаг. Несколько любопытных мордочек просветились в воде, плеснули спинки, и в полминуты заводь снова была полна не одной, наверное, сотнею рыбёшек. Одни, шевеля губами, тыкались в глинистый берег, другие магнетическими параллельными стайками рыскали взад и вперёд, проходя – стая сквозь стаю – со слизистой ловкостью, третьи неподвижно висели над дном. Осторожно, не качнув травинки, не положив тени, Зуев сделал обратный шаг. В тот же миг, как от ужасного врага, вся плотва метнулась вон и оставила человеку чистую воду. Он наклонился и черпнул котелком.

Возле палатки Белов делал зарядку, держа в каждой руке по изрядному камню. В волосах его торчали хвоинки.

– Сублимируете? – сказал Зуев.

Белов засмеялся. Птицы угасли, лишь дятел редко дробил; однако тишина, зевнув, уступила чувству жизни, в котором люди сглатывали паузы внутренним шумом своего существа. Зуев густо разъярил пламя и вскоре опустил в кипяток пару пакетиков, с аппетитом наблюдая быстрый разлив вишнёвости. Они разделили банку каши, и было ещё полмешка тянучего печенья.

Чай разлил тёплую истому. Низколесье противоположного берега уже подёрнулось жёлтой пенкой, – стремительная граница сгоняла утро, прослаивая небо высью.

Белов разложил карту и капнул в неё несколько карандашных штрихов расчёта. Его воображение старалось заранее приручить маршрут дня. Зуев опустился на колени, тоже наклоняясь над картой. Их плечи шуршанием соприкоснулись. Неожиданно Зуева кольнула память – без образа, даже без запаха, одним смыслом стыдливого детства, – и это было почти до слёз, конечно, тогдашних… Ему захотелось ещё раз испытать прикосновением плечо, но он знал, что это ненужный миг. Он плыл не для дружбы и не представлял, о чём мог бы обнять чужую мужскую спину. Тем приятней сейчас на коленях было не отличаться от Белова.