Глеб Карпинский - Из записок господина N. Для тех, кто верит в любовь

Я вижу, как он проходит мимо, словно не замечая ее. Ей страшно, что выберут другую. Она дрожит. Губы шепчут заклинания. Сейчас волна накроет ее. Ее напряженные пальцы на бляшке ремня. Они тянут вниз, джинсы почти слетают с ее худых бедер, обнажая сережку в пупке и бритый лобок. Я смотрю на ее бедного парня. Он стоит поодаль бледнее тучи, держит украшенный фруктами коктейль, который она только что отвергла. Сейчас она поглощена другим. Демон-искуситель берет ее за руку и выводит в центр танцпола. Поддаваясь инстинкту, она поворачивается к танцору спиной, прогибается, готовая отдаться ему. Он беспощадно дразнит ее, просовывает розу под ее блузку, касается лепестками ее твердых сосков. Все аплодируют. Она плачет от счастья… Я тоже.

Вера обижена и встает из-за стола, просит счет. Думает, что она старая и безобразная, что время ее давно прошло. Ее раздражает молодежь, этот беззаботный смех. Она хочет ехать домой. Говорит, что накажет меня за всю боль, что причинили ей мужчины в ее жизни. Когда я сопротивляюсь, она так впивается пальцами в мою руку, что мне становится больно. Я прошу ее сделать мне еще больнее, и она бьет меня наотмашь по щеке. Мне не хочется никуда ехать. Я не плюшевый медвежонок. Но все-таки мы выходим на улицу.

– Тебе надо вызвать такси! – беспокоюсь я, глядя, как она еле-еле стоит на ногах.

Меня мутит от ее рваных чулков за 990 долларов. Эти толстые ляжки убивают во мне гуманизм. Неудивительно, что меня тошнит на капот ее машины. Вера садится за руль, но я не отпускаю ее.

– Вылезай, с… ка. Ты можешь убиться!

Она послушно выходит и бросает мне связку ключей. Мне нравится, что я назвал ее «с..кой». Мы трогаемся.

Звучал Рамштайн. Ночной МКАД напоминал Млечный путь. Наматывая круги на бешеной скорости, я обгонял ползущих «шумахеров» и улыбался той странной улыбкой, которая появляется на устах внезапно в минуты просветления. Глаза слипались от усталости и совершенно дикого опьянения. Наш «Мерседес» бросало в стороны, когда я на секунду отключался. Сердце сжималось, и приятная волна адреналина обжигала душу. Я любил жизнь, а она любила меня. Мы были любовниками почти тридцать лет, и только сейчас, соскальзывая с Млечного пути в омут черных дыр, я отдавался ей полностью, искренне, безвозвратно. Человеку часто в голову приходят глупые и нелепые мысли, особенно такому, как я, но, поглядывая на малознакомую женщину справа, чья милая головка поднималась и опускалась над моими коленями, я думал исключительно об оргазме.

Человек человеку рознь. Одним людям верить можно, другим нет. Если Вас обманули, то вина лежит именно на Вас, так как Вы не разобрались в этом человеке и доверились своим иллюзиям и надеждам. Если Вы восприняли этого человека как возможного обманщика изначально и имели с ним дело по каким-то скрытым причинам, и он все-таки Вас огорчил, разочаровал, то это был не обман с его стороны, а самообман с Вашей.

Слышу, как поворачивается дверной замок, а у самого течет предательская слюна. С невыносимым спазмом в желудке я бросаюсь на стену, жалкий и ничтожный, немытый и избитый, ненавидящий себя за слабость, за то, что Голод сильнее меня. Госпожа заходит всегда с тарелкой, на которой дразнящим заревом горят бутерброды с красной икрой. Она начинает их уплетать на моих несчастных глазах. С таким чудовищным аппетитом. Бутерброды тают во рту этой женщины, будто снег. Она облизывает губы, говорит «Ммм. Как вкусно!». Это самое легкое испытание, самое легкое… Ее муж еще в Лондоне. Он совсем не звонит ей, не пишет писем. Брошенным женщинам хочется, чтобы их утешали. И я начинаю утешать ее. Госпожа садится на край кровати, смотрит на меня печально и протягивает тарелку с крошками.

– Не хлебом единым, милая, – целую я ее бальзамированную кожу и отвожу стыдливо взгляд от тарелки.

– Что ж! – тяжело вздыхает она и уходит. – Ты еще не готов.

Я знаю, что она хочет, знаю, и она знает. Еще три-четыре дня, и я не выдержу… Я сомкну свои жадные челюсти на ее жирном горле, и буду грызть, грызть, пока не утолю свой Голод.

Мне иногда кажется, что бог очень даже любит саду-мазу, потому что вся эта жизнь одна большая сада-маза и все это ради удовольствия.

В комнате было темно, и мое лицо осветилось вздрогнувшим пламенем. Свеча догорала. Парафин стекал на столешницу, обволакивая опрокинутую рюмку. Вера сидела на кровати, поджав под себя ноги. Я сделал взмах плетью и замер.

– Если знания приумножают печаль, то бог, значит, и есть абсолютная боль? – спросил я вдруг.

– У каждого бог свой, у тебя он боль и страдания, у меня радость и любовь, – повернулась она, оголяя мне спину.

Плеть обрушилась, оставляя красный след. Вера вскрикнула. Я снова занес над ней плеть, и гибкая извивающаяся как змея сущность плети вопреки законам физики снова зависла в воздухе.

– Ты совсем не боишься меня, – горько улыбнулся я.

– Любовь – это когда ничего не боишься.

Плеть опять опустилась, и женщина снова вскрикнула.

– Тебе хорошо со мной, любимый? Да? – преодолевая боль, дрожащим голосом спросила она.

– Нет, мне не хорошо с тобой. Мне ужасно не хорошо, потому что ты ничто! – хлестал я ее безжалостно по спине.

– А ты все….– повторяла она, закусив от боли губы.

Я устал, отложил плеть и присел на кровать рядом.

– От жестокости до жалости один шаг. Сейчас дьявол и бог держатся за руки.

Мне стало жалко эту бедную женщину. Я склонился и стал целовать ее плечи и шею.

Следующей ночью я решился бежать. Не потому что я больше не мог терпеть все эти пошлости. Отнюдь! Признаться, я ловил себя на мысли, что мне нравится находиться с Верой, быть соучастником ее гадкого одиночества и поруганного самолюбия, выливавшихся на мою голову отбросами извращенного понимания о любви. Всякое безумие деградирует и наскучивает. Я настолько чувствовал эту тенденцию, что знал, что именно Вера предпримет в ближайшие дни. Она уже при мне советовалась с пластическим хирургом, как из мужчины можно сделать женщину. Они обсуждали мою участь, будто речь шла о смене прически. Вера хихикала в трубку, удивлялась простоте операции и негодовала, сбивая цену. Затем она успокаивала меня, словно глупенького ребенка, лепеча с сюсюканьем, что Михаил Иосифович – первоклассный специалист в своей области, проходивший стажировку в одной из лучших израильских клиник. «Милый, ты меня еще благодарить будешь!» – строила она грандиозные планы, показывая мне свою обновленную грудь с такой гордостью, что я вынужден был согласиться. Возможно, в последнюю минуту, перед тем как скальпель хирурга отсек бы мое мужское достоинство, она бы подошла ко мне и со слезами на глазах поцеловала мои дрожащие губы, взглянула в глаза, в надежде увидеть мольбу о пощаде. Возможно, она бы все-таки не решилась. Но в чем я не сомневаюсь, так это в том, что ее удивило мое внезапное исчезновение из запертой комнаты. Она не верила в фантомов.