Виталий Коновалов - Сказки и антисказки

Шахерезада перевела дыхание и увидела, что Шахрияр спит, и на лице его блуждает счастливая улыбка. Тогда прекратила она дозволенные речи, свернулась калачиком у его плеча, положила руку на его широкую грудь и закрыла глаза…

Они проспали до утра обнявшись, и царь отправился вершить суд, и судил, назначал и отставлял, а когда наступил полдень, он сказал своему визирю: «Дошло до меня, мой визирь, друг мой и дед моих детей, что в моем городе, на улице Сук-Аль-Джумаль, живет искусный врач, по имени Саиф Аль-Хаким и что он врач, которому нет равному под небом. Пошли к нему гонца, и пусть скажет ему гонец, что царь Шахрияр оказывает ему, Саифу Аль-Хакиму, великую милость, и ждет его на закате дня во дворце и желает разделить с ним трапезу.»

И сделал визирь, как было приказано.

Когда солнце село, врач Аль-Хаким прибыл во дворец, и был препровожден к царю, и встретил царь его ласково, и ели они, и пили вместе, и вели беседу, и спросил царь Шахрияр:

– Правду ли говорят, что предок твой – Ибрагим Аль-Хаким, который служил великому царю Сулейману бин Дауду, и за великую мудрость его сделал царь воистину царский подарок и служил Ибрагиму Аль-Хакиму джинн, и служил сыновьям его и сыновьям сыновей? Правда ли, что служит этот джинн тебе и помогает в делах?

Каково же было удивление царя Шахрияра, когда увидел он, что Саиф Аль-Хаким заплакал…

– Великий Царь, да продлит Аллах твои дни, все это истинная правда, – сказал врач, заливаясь слезами, – но джинн этот – не царская милость, а проклятие и погибель рода моего, ибо он жесток и коварен и извращает слова людей и творит зло. Я последний из рода Аль-Хаким и поклялся не иметь детей, чтобы не навлечь на них неисчислимых бедствий, ибо если не останется на земле никого, кто носит имя Аль-Хаким, то кувшин, в котором заточен джинн, будет запечатан навеки.

– Этот джинн может исполнить любое желание? – с интересом спросил царь.

– Нет, джинн не всемогущ, ибо всемогущ только Аллах – ответил Аль-Хаким, – и если ты, о Всемилостивый Царь, попросишь, например, войско, то джинн соберет со всех твоих земель мужчин, стариков и детей, и превратит их в солдат, не знающих страха, жалости и усталости, но никого не останется в землях твоих и придут они в запустение.

– Джинн служит только тебе?

– Да, о Великий Царь, и он убивает любого, кто принесет вред его господину; но я могу попросить за тебя, если будет таково твое желание. Но заклинаю тебя, будь осторожен! – с этими словами Аль-Хаким достал из-за пазухи старый кувшин и вынул пробку…

В покоях царя потемнело, и перед царем и врачом появился джинн, огненный дух с кровью из дыма. «Слушаю и повинуюсь, мой господин!» – громовым голосом прорычал он.

– Я хочу – прокричал Аль-Хаким, – чтобы ты исполнил желание моего царя, великого Шахрияра; но прежде, чем ты сделаешь это, я хочу, чтобы ты сказал, как именно ты собираешься его исполнить! И ты исполнишь его, только если я разрешу!

– Уверяю тебя, о Великий Царь, это в интересах твоей собственной безопасности – поспешно сказал Аль-Хаким, увидев молнии гнева в глазах царя.

– Я хочу бессмертия! – крикнул царь, и ужаснулся, увидев выражение злобного торжества на огненном лице джинна.

– Остановись! – заорал Аль-Хаким, побледнев от страха – остановись и расскажи, что сделал ты с Мохаммедом Аль-Хакимом, моим прадедом?

– Я дал ему бессмертие, как он просил, – равнодушно ответил джинн.

– Он прожил очень долгую жизнь, – грустно сказал его хозяин. – Он получил бессмертие, но не получил вечного здоровья. В старости он страдал от всех известных и неизвестных болезней, он буквально гнил заживо, и страданиям его не было конца. В отчаянии он перерезал себе горло, но не умер, а лишь хрипел, задыхался и постоянно захлебывался кровью… В конце концов он велел сложить костер, облил себя земляным маслом и поджег. Его кости вопили в огне, даже когда больше ничего не осталось, и я думаю, что пепел его летает по пустыне и корчится, не в силах умереть…

– Тогда, быть может, вечная молодость? – задумчиво сказал царь. – Впрочем, нет. Я хочу всегда оставаться таким, как сейчас… – и снова огонь злорадства вспыхнул в глазах джинна.

– Моя двоюродная бабка была молодой и прекрасной, и захотела того же, и превратилась в ледяную статую – вздохнул Саиф Аль-Хаким.

– Ничего подобного – мерзко хихикая, возразил джинн. – Я просто остановил ее время, чтобы в ней абсолютно ничего не изменилось…

– Он все понимает буквально – пояснил врач. – А люди чаще всего говорят не то, что на самом деле имеют в виду…

До глубокой ночи Шахрияр пытался придумать желание и каждый раз Саиф Аль-Хаким качал головой, а джинн рассказывал какую-нибудь душераздирающую историю. На двоюродном дедушке, лишившемся ног от нечеткой формулировки желаемого размера мужского достоинства, царь сдался.

– Что же он делает для тебя, мой друг и многократный спаситель? Волшебные лекарства? – спросил он.

– Подает инструменты и греет тигли своим огнем, – усмехнулся врач. – Больше ничего полезного я не могу придумать.

И изумился царь, и богато наградил врача Саифа Аль-Хакима, и разрешил ему и потомкам его («Инш'Алла» – весело сказал царь, увидев поднятую бровь врача) жить в столице вечно и заниматься любым ремеслом, каким они пожелают, а сам в задумчивости отправился бродить по дворцу.

Он сам не заметил, как ноги привели его к двери Шахерезады, и увидел он ее туфли снаружи и вошел к ней и сел на ее постель.

– Шахерезада, жена моя и мать моих детей, – сказал царь. – Я встретил сегодня удивительного человека, о котором ты говорила мне вчера. Ему действительно служит джинн, но он коварен и зол и причинил роду Аль-Хаким неисчислимые бедствия…

– Джиннов Аллах обделил умом, даже Сулейман-бин-Дауд использовал их только для поднятия тяжестей и передачи писем, – сказала Шахерезада. – Больше ни на что они не годны. Правда, четыре джинна держали углы ковра, на котором царь Сулейман летал по небу, но здесь-то только один…

– Я так и не смог придумать никакого желания… Понял! Завтра я снова позову Аль Хакима и пожелаю вечной любви! – сказал Шахрияр и услышал нежный смех Шахерезады:

– Слушаю и повинуюсь, мой господин…

…Кащей бился в агонии у ног Ивана-царевича, а он все теребил и теребил иголку, не решаясь ни задать мучавший его вопрос, потому что страшился услышать ответ, который лишил бы смысла большую часть его жизни, ни выкинуть эту проклятую занозу из головы навсегда…

Ему уже за сорок, а его любимая, его желанная лапушка, стоящая в углу, не постарела ни на день… Иван снова, в несчетный уже раз, вспомнил ту страшную ночь – («Боже мой, мне тогда было всего семнадцать!») – в ноздри снова ударил запах горелой кожи, под ногами захрустело стекло, выбитое вихрем, в ушах зазвучал крик: «Что же ты наделал?! Ищи меня теперь за тридевять земель, в тридесятом царстве, у Кащея Бессмертного!»