Владимир Яцышин - Повесть об Анне

Они ходят так, словно сама жизнь их вытеснила из списка существ, достойных называться людьми. Опускают головы, упираясь подбородками в грудь, руки держат ровно, иногда бездумно теребят пальцами карманы. Их взгляды блуждают и не задерживаются ни на чем, идут куда-то, доходят до одной стены, разворачиваются и идут обратно. Никакого осмысления всего происходящего, никакого любопытства, ни гнева, ни слова, ни звука. Но вот, у медсестры выпадает из рук мобильный телефон и один из этих «списанных» людей сбивается со своей бесполезной траектории, направляется к медсестре, присаживается, игнорирует потемнение в своих глазах, поднимает телефон и бережно проводит по нему ладонью, словно вытирая с него пыль и царапины. Он передает аккуратно медсестре телефон и улыбается ей. Так беспокойно, кротко, осторожно так улыбается, словно боится, ведь сам не уверен, что правильно делает. Медсестра берет у него то, что уронила, обнимает его за плечи, говорит «спасибо», называет его по имени, но он уже не слышит ее, он уже забыл о том, что было секунду назад. Он снова идет куда-то, опять в нем гаснут все, даже самые тусклые, его огоньки.

Или когда кто-то из гостей клиники приходит, с полным пакетом, суетливо, как присуще людям оттуда, снаружи, он приходит навестить своего невменяемого родственника. Человек идет по коридору, внимательно заглядывает в палаты, взор его ищет своего брата или мужа, разум которого однажды сошел с рельсов, и тут он натыкается на этот взгляд. Один из этих бездумно проходящих останавливается, глаза его перестают быть прозрачными, лицо избавляется от притупленной расслабленности. И он заглядывает в глаза незнакомого гостя, смотрит ему в душу и немым жестом глаз, короткой, виноватой детской улыбкой словно здоровается с ним. Он опускает взгляд на пакет, предназначенный не для него, снова смотрит в глаза. Поразительно преданно, невиданная доверчивость для незнакомого человека. Ему вовсе не нужно, чтобы ему что-то дали из этого пакета, он просто с надеждой спрашивает самого себя: «Ведь это и меня наконец-то пришел навестить какой-то мой родственник? Я ведь жутко болен, я мог и забыть его лицо».

Растроганная этим взглядом женщина достала из своего пакета большое румяное яблоко и, обняв одного из этих несчастных, вложила яблоко ему в руку. Но рука пациента разжалась, взгляд стал вновь покрыт прозрачной пеленой, все мысли в его глазах вмиг погасли. Не глядя на женщину и не понимая теперь, что она стоит возле него, он продолжил свой путь в никуда. Румяное яблоко катилось по полу, безымянный человечек шел вперед, лишь застывшая под глазом крошечная слеза напоминала о завершившемся, безнадежном, минутном возвращении.

Эти маленькие, прозрачные люди терялись в мерцании других пациентов, более шумных, беспокойных, а потому и менее безнадежных. У окна стоял один из них. Он казался великаном, это был действительно большой человек, с длинными, крепкими руками и широкими плечами. На его крупной голове, посаженной на мощную, жилистую шею, виднелись два небольших карих глаза, утопленных в крепком лице, широкий боксерский нос и массивная нижняя челюсть. Природа, очевидно, задумала его для тяжелого, непосильного для большинства людей, физического труда. Такой громадный человек мог, казалось, поднять грузовик и глазом не моргнуть. Но, вопреки очевидному, природа наделила его сильным разумом: до тех пор, пока он не угодил в это психиатрическое заведение, работал он в научном коллективе и ежедневно анализировал численные данные, сводя их в диаграммы и графики. Громадный Алексей стоял у окна в коридоре, наклонившись через подоконник. Одной рукой он подпирал голову, а второй, сзади, лениво массировал себе шею. Если бы он соизволил отойти от окна, в коридоре стало бы значительно светлее, так как он своим исполинским телом закрывал почти весь солнечный свет, просачивающийся в окно через решетку. Но никто из пациентов не жаловался и не просил отойти от окна, ведь все знали его скверный, вспыльчивый характер и видели размер его кулака. Алексей держался в больнице замкнуто, в большинстве случаев он не вел бесед с другими пациентами и не мог терпеть докторов. Единственный человек, которого он воспринимал – медсестра Света. По сути, в этом не было ничего удивительного, ведь за ее душевность, открытость и улыбчивость, ее и любили многие. Как известно, она также была близким другом семьи Станислава Сергеевича, что порой делало ее в глазах пациентов равной по рангу с самим главврачом.

Алексей любил ее не за это, этому неординарному пациенту было все равно, кто чьим был знакомым. Никто не знает, почему он расплывается в широкой, доброй, чуть не отцовской улыбке, когда ее видит. Будучи более, чем вдвое больше ее, он подчинялся любым ее решениям и слушался ее во всем.

Алексей, массируя шею и периодически вызывая этим нешуточный хруст, рассматривал через окно тюльпаны, куст сирени и дерево груши. В окне расстилались сады внутреннего двора клиники.

– Груша… – тяжело и хрипло вздыхал он. – Груша… Чертова груша…

– Не чертова, – печально произнесла маленькая девочка лет семи, с огромными глазами цвета зеленее листа той самой чертовой груши.

Она сидела на подоконнике рядом возле стоящего угрюмо Алексея. Свесив свои крошечные ножки, она тоже смотрела в окно.

– Да брось, – покачал головой Алексей и снова с шеи послышался хруст. – Я это проклятое дерево уже почти год вижу. Ничего не меняется! Каждый листок на нем знаю, и как новый вырастает – так непременно где-то один отваливается.

Девочка смотрела на него и, очевидно, грустила оттого, что и он грустил.

– Ты почти не улыбаешься, – всхлипнула она. – Нельзя так…

– Да как это нельзя… Ты погляди на это, чему тут улыбнуться? – ткнув пальцем в стекло, произнес Алексей.

– Цветочки… Кустики… – осторожно ответила девочка.

– Цветочки… – повторил Алексей.

За его спиной послышался короткий, душераздирающий крик одного из пациентов. Кто-то закричал и, испугавшись собственного вопля, убежал в палату. Алексей закрыл глаза, напряженные его веки нервно вздрогнули. Он открыл глаза, развернулся и описав рукой в воздухе круг, указал на весь коридор и всех пациентов.

– Вот что ты здесь видишь? – резко и тихо спросил он.

Девочка шарахнулась в сторону, испугавшись его резкого голоса.

– Где здесь?.. Впереди?.. В коридоре?.. Дяденьки ходят…

– Здесь! Везде!

– Поликлиника, – растерянно ответила девочка.

– Хех, поликлиника! – засмеялся он, развернувшись назад к окну. – Никакая это не поликлиника!

– А что?.. – моргая большими глазами, шепотом, едва не плача, спросила она.

– Да права ты, права, – устало кивнул он, стараясь не расстраивать ее еще больше. – Это поликлиника, больничка, черт возьми… Но вот с этого окна… Я ей-богу, смотря с этого окна, чувствую здесь себя как в Бисетре 2 2 Бисетр – старинная французская тюрьма, ставшая в итоге госпиталем. Здание отличалось особой мрачностью и использовалось Виктором Гюго при написании его повести «Последний день приговоренного к смерти». (Прим. ред.) . Тут нужно не жить, а умирать, никак иначе, ненавижу… Ненавижу!