Эллина Наумова - Соседи по Москве

– И что же это за случайности с именами? – вскидывался, например, писатель, который держал-держал в столе антисоветский рассказ и однажды, крепко вмазав, обнародовал идею своего заветного произведения. В народе, вернее, в ярчайших его представителях – собутыльниках, как водится, был стукач. Он излагал услышанное кураторам, обеспечивавшим госбезопасность. Затем автору вдруг отказывали в публикации невинного отчета о творческой командировке на БАМ. И вот уже он, гонимый, слышавший о подвалах Лубянки, не рисковал ночевать дома. Тогда друзья «организовывали надежную квартиру» на пару дней. Потом еще одну. И еще. Преступного же рассказа никто не читал и читать не собирался. Технически это часто становилось невозможно: борец жег рукопись, едва замечал косой взгляд уборщицы в редакции журнала, где хотел печататься, а бывало, и утром после попойки, вспомнив, что натрепал лишнего.

– В каждом из нас притаился бес собственной исключительности, – живо отвечала бабушка Леоны, моя тарелки перед тем, как втащить в кухню раскладушку для соратника. – Не в том смысле, что человек неповторим, а в том, что лучший, следовательно, имеет право, если не на все, то на большее. Но инстинкт выживания подсказывает, что надо быть как все. Тех, кто не желает справляться с бесами, общество изолирует в тюрьмы или могилы. Тем, кто неустанно старается усмирить внутри себя особо активных искусителей, потакает в меру. Завидует им и презирает одновременно. И ревниво следит, чтобы не зарывались. А потом вдруг является какой-нибудь одержимый с претензиями на тотальное лидерство. Тотальное лидерство, подчеркиваю. Он готов вести к счастью народ, а то и человечество. Его бес настолько силен, что бесы остальных, почти захиревшие, рвут цепи и встают на дыбы. И дальше уже все – общими усилиями.

– По-вашему, милейшая хозяйка, и Христос одержим, – подавлял зевоту накормленный гость.

– Бог с вами, что вы такое говорите! У Христа было всего-то двенадцать учеников, и он зарабатывал на них и их семьи, проповедуя и исцеляя больных. По деревням, обходя стороной города. Вот император Константин и его массово рванувшиеся в христиане придворные – наш случай. Знаете, бес исключительности распоясывается, когда его носителя, самого-самого во всем, обижают или унижают. И принимается особо лютовать, если тому что-то угрожает.

– Позвольте, тогда возникновение на исторической сцене одержимых – тоже закономерность, – усмехался собеседник.

– Наверное. То, что я вам говорила, – лишь схема. Но мне с ней легче жить. Так жить. Минута за минутой, день за днем, год за годом.

Тут претендующий на ночлег мужик обычно запускал пятерню в шевелюру или тер лысину и быстро интересовался:

– В этом доме водка есть?

В каком доме тогда ее не было?

Старшая дочь, тетка Леоны, с раннего детства подслушивала такие разговоры и, окончив школу, тоже ночами била по клавишам пишущей машинки. Приходилось молотить, ломая ногти и сбивая подушечки, чтобы нижние копии пусть с трудом, но читались. Она застала уже конец эпохи. В девяностых подпольщицы ненадолго впали в эйфорию, утратили скромность и торжественно заявили младшей: «Мы не зря боролись за свободу. Будь ее достойна». Затем привезли с дачи оставленные себе самиздатовские экземпляры – в годы репрессий их хранили в подвале, в бочках, вместо огурцов и капусты. От голубоватых шершавых тонких листов еще долго тянуло духом солений. Не забыли в дачных тайниках и журналы с автографами – публикации тех, кого за углом судьбы ждала опала. Разложили все, как легло. В квартире стало уже не протиснуться.

Это было зловещее предзнаменование. Бумагой, оружием, которым воевали за свободу, завалили все проходы в единственном жилище. Но кто же мог думать, что бабушка останется с грошовой пенсией, теткино НИИ ликвидируют, и инженеры еще долго не будут нужны. А способности к любому творчеству обернутся милостью, а не проклятьем, если Бог не забыл добавить человеку еще и способность впаривать их потребителю. Зато мама Леоны после напутствия двух участниц сопротивления приняла российский капитализм за чистую монету. Все шептались: «Нельзя торопиться, уходить из госсектора, Советы бессмертны, вот-вот такое начнется»! А она, лингвист, устроилась в совместное предприятие. Заочно получила второе высшее образование, нужное в бизнесе. И оказалась единственной кормилицей семьи.

Бабушка сетовала, мол, они, дети узников ГУЛАГа, наголодавшиеся в войну, – последние борцы за идею. А уже их дети не столько трудятся ради свободы, сколько треплются о ней. Страшно подумать, многим она нужна только для того, чтобы приникнуть к материальным благам, как в Европе и Америке. Тетка усмехалась и не возражала. Ее соратники – богемный люд, гений на гении, предпочитали ругать власть в кухнях. Зато как ругали! Высокохудожественно. Тогда дом и забили рисунками, нотными черновиками, переписанными лично авторами стихами. Руки часто были неверны от портвейна, но многие из тогдашних гостей стали знаменитыми. Время от времени тетка официально уходила замуж за одного из талантливых нищих. И неизбежно возвращалась, когда через год, когда через десять. После восемнадцати абортов рожать она не могла. А совместно нажитое с творцами не прихватывала из гордости.

Сбить с толку младшую старшей нетрудно: познакомила с двумя-тремя безудержными демиургами, и, пока одурманенная их мощной энергетикой идиотка опять начнет замечать нормальных мужчин, годы улетят. Так и случилось. Она вышла замуж за очередного гостя сестры и родила дочь – Леону Леонову. Едва повзрослев, девочка начала говорить, что назвать ее «в честь фамилии» было вопиющей безвкусицей. Мама с тетей обижались и сердились: «Когда-нибудь ты влюбишься в парня, вы поженитесь. Фамилию сменишь. Должно же что-то напоминать тебе об отце, о роде».

Культ ее отца был непререкаемым, но каким-то странным. О нем упоминали благоговейно и вполголоса. Он воплощал безбрежную скорбь, ибо был гениальным артистом и «погиб в авиакатастрофе на взлете к всемирной славе». Но почему-то в квартире не находилось ни одной его фотографии, афиши, театральной программки с именем, сколько Леона ни рылась в бумажных залежах. Девочка легко определила слабое звено – тетка. Та скорее подыгрывала матери, чтя гения. Наверное, из чувства вины за то, что познакомила их. И после долгих расспросов старшая сестра не выдержала:

– Он забрал все, когда уходил к другой женщине. Никогда никому ничего не оставлял на память. Даже слово «память» ненавидел, говорил, от него разит мертвечиной. Тебе тогда еще года не было. Только умоляю, маме – ни звука. Она не лжет. Просто любит. Вычистила его светлый образ от реалий – запоев, измен, нищеты. И передает тебе суть.