Галина Долбенко - Вакханалия, или Хренотень по-русски. Рассказы из русского быта

Грудь высоко вздымалась от радостного волнения. Они оба надеялись стать родителями: Володя очень просил ребенка.

Выбежав на тропинку к мостику, Настя затормозила в растерянности. Володи тут уже не было. Только что видела его с веранды, а теперь нет. Куда он мог запропаститься?

Подбежала ближе. Брошенная удочка. Банка с червями. Ведро для улова. Газета. Но не их хозяин. Никакого следа. Что случилось с ним?

В пустом, черном, слабо освещенном коридоре послышались дерзко стучащие по бетонному полу шаги. Остановились у металлической двери. Белые, с узкими носами на ковбойском каблуке, мужские сапоги ударили по задвижке внизу. В открытое отверстие протиснулся поднос – тарелка с пловом и чашка чая. Сапог хотел уже так же запирать створку как печную, но тут изнутри протиснулась рука и змеей обвила ногу, пыталась ухватится за узкий лакированный носок.

– Постой, друг! – раздалось умоляющее. – Друг, пожалуйста, не запирай дверку, – рука начала отчаянно сопротивляться ноге. – Не запирай! – нога яростно отпихивала. – Сколько вы еще меня продержите взаперти? Три месяца прошло, друг, брат, пожалуйста. Я не могу больше! Скажи, в чем я виноват? В чем вина? Что я сделал, друг? Пожалуйста, пожалуйста! – голос доходил до отчаянного исступленья. – Друг, друг! Пожалуйста! – сапоги уже устали выслушивать очередные вопли. – Сука ты, падла! Открой! Выпусти меня сейчас же! Ты, иди сюда! Сам внутрь, – голос начинал реветь и борзеть. – Ты хочешь драться? Давай! заходи в камеру! Иди дерись со мной, тварь! Козел!.. – сапог пинал створку. – Друг! Ну! Пожалуйста! – створка собралась захлопнуться. Напрягая мускулы, рука вновь ее отдернула. – Ладно, я спокоен. Друг! Ладно, ладно. Прости, извини! – голос начал снижать тон. – Прости, прости, я не буду кричать. Правда. Друг… – нога смягчилась. Створка не стала затворяться. Узник притих, но руку не убрал. – Брат, я простой компьютерщик. У меня маленькая фирмочка. Я никому не перебегал дорогу. Ни с кем не ссорился. Друг, выслушай меня! – узник плача, поперхнулся. – …Пожалуйста… Друг, скажи, что тебе… вам нужно? Что нужно? А? Моя фирма? Берите! Я все отдам, что имею. Деньги? Сколько? Я соберу. Дам, все отдам, друг! Только освободите меня! Пожалуйста, друг… – высунулась вторая рука и молитвенно сложились ладони. – Пожалуйста, открой дверь! Пожалуйста, умоляю! Друг! – последнее слово пошло приглушеннее, ибо нога все-таки захлопнула задвижку наглухо. И маленькое окошечко в двери скрыло узника, который продолжал вопить, умолять за металлической дверью.

Владимир еще раз пихнул ладонями безмолвное железо, лежа на животе. Быстро поднялся и со всей своей медвежьей силой крупного здорового мужика громыхнул по двери.

– Откройте дверь, скоты поганые!

Но все бестолку. И он только безнадежно пинал неподдатливую дверь и повторял одни и те же слова: «Выпустите меня!»

Устав, схватил с пола поднос с едой и швырнул в то же железо.

– И жратву свою поганую заберите!

И снова как раненый зверь бился кулаками и всем телом.

– Откройте дверь!

Невыносимая мысль о заключении давила на виски страшной силой. Казалось, его голова вот-вот разлетится на куски от ужаса, но так не происходило.

Так, в очередной раз, мужчина бился до рева, до одурения, до слабости в мышцах, а потом сползал на пол, беспомощно съеживался и рыдал. И если приподнимался, то вновь ударял слабыми беспомощными руками и тупо повторял одни и те же призывы и мольбы.

Черные стены, черный потолок, черная одежда на нем, и всегда горит мутный, в одну лампочку, свет.

«Если б мне тогда было известно, что так я проведу пятнадцать лет в заточении, то стала бы моя боль от этого меньше или тяжелее?

Приходил новый день и в дверную щель вновь пихали поднос с едой. В безутешном горе я сидел у стены на полу и безучастно взирал на все это.

И приходил новый день. И опять звук задвижки и летящий к моим ногам поднос. И опять в следующий день тоже полетит поднос. И еще. И опять тоже самое. Иногда поднос подпихивала знакомая нога. Я перестал следить за этим.

И я медленно залезал на кровать с подносом. Размазывал по стенкам тарелки жирные рисинки прямо руками. Выбирал морковь. В кучку складывал лук. Куда мне было спешить? Единственное мое развлечение.

На другой раз я складывал в кучку мясные кусочки. И потом считал их. Один. Два. Три. Десять. Сто. Пятьсот…

Я сравнивал их по цвету, по степени зажаристости, по размеру. Придумал типажи кусочков… проклятых!

Всегда равные порции. Всегда четкий состав. Строго по рецепту. Всегда один и тот же вкус… проклятого плова!

И чашка теплого черного чая с сахаром. Никогда не больше сахара и не меньше.

Для разнообразия я ел иногда в углу на полу. Иногда сидя или полулежа на кровати. Иногда кровать служила мне столом и я на коленях перебирал рисинки, считая их. Загадывал желания. Гадал. Если рисинок сегодня четное количество, меня выпустят через три дня. Если нечетное, значит уже сегодня. Но сколько бы их не оказывалось, проходил день и три, а меня не отпускали и никто со мной не разговаривал. И мне иногда становилось жутко тупо от влетающих к моим ногам подносов, словно это происходило каждые пять минут. Видно, остальное время я сидел, уставясь в одну точку, и отключался.

Дни шли за днями. Ржавая задвижка. Я ненавидел ее. Иногда даже больше риса. Потому что именно она, проклятая, отделяла меня от свободы. Она скрипела и визжала, подчиняясь лакированным сапогам. А эти гнусные каблуки, словно молотком отдавались по моей голове.

И опять это все приносило мне одно и тоже – жареный плов. Никогда я не мог подозревать, что можно ненавидеть плов. Иногда он мне казался совсем живым. И я ненавидел его, вместо того, чтоб ненавидеть тех, кто его приносил. Я намазывал жир на палец и выводил на стене всякие пахабные слова. Потом, засыпая, долго хихикал над ними.

Не знаю, что уберегало меня от самоубийства. Я хотел смерти и боялся ее. Удивляюсь, каким чудом я не сошел с ума, хотя что-то все равно щелкнуло.

Но плов… рис с маслом, жиром, мясом, морковью и луком, этими противными приправами… Утром, вечером, днем. Каждый день. Я смотрел на него и плакал. Смеялся и плакал. Меня трясло от него. Везде, всегда плов! Если бы он был живой, я бы казнил каждую рисинку. Я бы делал им каждой маленькие виселицы и вешал на тоненьких ниточках! Я бы раздирал мясные кусочки на их проклятые волокна – четвертовал бы их, а потом отплясывал на их сдохших молекулах. Я бы топил в унитазе морковины, а потом с победным гиканьем прыгал бы рядом, поплевывая сверху. Я бы мочился на луковые выжаренные перышки и покрывал их матом. И я так и делал. Каждый день. Со всеми! Но этого мне было мало. Я смазывал себе голову маслом и кричал диким воплем. Я грыз зубами алюминиевую тарелку и колотил ею об стены. Срал ехидно на подносы и вышвыривал обратно за дверь через поганую щелочку, а в чашку наливал мочи. Но и это не заставило дверь отвориться. Я не слышал даже мата в ответ за дверью. Облезлые выродки! Они не дали мне шанса даже насмеяться над ними.