Владимир Ермолин - Прогулки с Чарой. Из жизни неправильного пуделя

Чара заглядывала мне в лицо, пытаясь понять, чем я навлек на себя такой строгий и раздраженный голос. Поразмыслив, я сказал ей: «И поделом». И тут же поздоровался с надвигавшейся из сумерек фигурой.

Повальное увлечение шагомерами – приложениями для айфонов. По двору сейчас мало кто ходит, тем более праздно. Всех вынесло за периметр – на аллею общей протяженностью 4 км 143 м. Ходят быстрым шагом, собаки только поспевают, если коротконожки, а длинноногие вперед забегают, оглядываются довольные – им такой марафон в радость. В конце прогулки собираются в кучку и кумекают – сколько кто накрутил, с какой скоростью, какие килокалории сбросил. Особый сбор по утрам. Это отчеты за минувшие сутки. Упрутся головами, только и слышно: «Пять тысяч… Двенадцать тысяч… Шагов или метров? Так не путайте… У Рекса прирост три с половиной…». По привычке идентификация по именам собак. У них своя табель о рангах: кто накрутил больше ста км в общей сложности – сотники, кто тысячу – тысячники… В воздухе витает субординация, пока не обретшая четкие формы. Того и гляди взносы начнут собирать и резолюции выносить. Я зову их шагунами. «Шагуны вы мои, шагуны», – пошучу, бывало, следуя мимо. Замолкают, сектанты. И я уже чувствую отчуждение. Но мы с Чарой не очень-то грустим в единоличниках. Нам этот колхоз «Вместе весело шагать» не нравится. Это ж надо, говорю я Чаре, так испоганить прогулки с собакой. Она согласна. Она редко когда со мной не согласна.

Однажды кот Савва, молочный брат Чары (вместе из одного блюдца молоко лакали), улучил момент и сиганул в приоткрытую дверь на лестничную площадку. И надо ж такому случиться, что как раз в этот момент не очень умный пятиклассник Саша, пролетом выше, рванул петарду. Когда ахнуло и дым рассеялся, Савва уже был дома, в самом глухом углу, за диваном. И сколько потом мы с Чарой не объясняли коту, что мир состоит не только из глупых пятиклассников, Савва раз и навсегда оставил попытки раздвинуть границы своей городской среды обитания. «Не так ли и мы порой, – сказал я Чаре, – возводим свой личный горький опыт в степень необсуждаемой истины?»

Сидим с Чарой в скверике напротив школы. Веет мартовский снежок, пасмурно, тихо. Вдруг на стадион выбегают ребята. За ними шествует физрук. Ставит на столик магнитофон, включает и над стадионом и его окрестностями звучит голос Владимира Высоцкого: «Друг, оставь закурить, а в ответ тишина…». Школьники начинают разминаться. Мы смотрим на них и поеживаемся. Кругом еще снег, а они в одних трениках и футболках. Сам любитель Семеныча в теплой аляске и вязаной шапочке. Мы с Чарой не выдерживаем. Подходим к железной ограде, подзываем физрука. Молодой парень подходит, но неохотно: «Чево надо?» – «Молодой человек, – говорю я, – предупреждаю вас как доктор – на следующий день половина этих ребят слягут с температурой. Отвечать будете вы, я об этом позабочусь». Мои последние слова Чара сочла нужным подкрепить многозначительным «гав». Парень какое-то время молча смотрит на меня, что-то соображает. Чувствуется, ему есть что мне сказать. Придаю своему лицу максимальную насупленность. И побеждаю. Парень молча уходит. Потом что-то говорит трясущимся физкультурникам, и они несутся в школу. Высоцкий обрывается на словах: «Если хилый – сразу в гроб». Мы с Чарой возвращаемся грустить на скамейку. Поймав на себе взгляд честной подружки, не выдерживаю: «Ну, не доктор, не доктор я. Что ж, иногда и соври, если это полезно для здоровья».

В этот понедельник, среди бела дня, тонул на Черном озере, что за кольцевой дорогой, доктор технических наук, автор сорока двух изобретений в области авиатехники, профессор авиационного института и хозяин болонки Фани.

Сразу скажу, тонул да не утонул. Как говорится, ничто не предвещало… Пошел проститься с апрельской лыжней. В свои 70 лет строен, крепок, жилист – волейболист и лыжник. Вот лыжи и привели его на середину пруда. Лед под ногами разошелся, и профессор оказался в ледяной воде. День рабочий, вокруг ни души. С одной стороны лесок, с другой пустыри. Но одна живая душа все-таки рядом вертелась. Это престарелая Фаня. Скулит, топчется. Подскочит к краю полыньи, лизнет красную руку хозяина и отскочит. Профессор признался мне, может и стоило орать во все горло, но боялся напугать Фаню. Прошло какое-то время пустых барахтаний, и он решил экономить силы. При этом грудью пытался надламывать лед, двигаться в сторону берега. Но страшно медленным был этот ход к спасению и в какой-то момент он понял, что смерть может его опередить. Уже и апатия накатила, и нега по телу прошла, и никаких рук не чувствовалось. Может и отошел бы наш ученый ко дну, да только вдруг вскричал от страшной боли в руке – это его кусала раз, другой Фаня. Вскинулся он, как в последний раз, грудью на лед и лед его удержал. И когда пополз – держал… Такая вот история. И все-таки конец у нее печальный. К вечеру того дня умерла его спасительница. Старая была, семнадцатый год шел. Видать, выложила все свои наличные силенки. До последней крошки. Ну, и нервный шок. Чем я мог утешить профессора? Только и сказал: «Она умерла счастливой».

В парке Кусково снимается кино из давнишней жизни. Сцена дуэли. Один в штатском, при котелке, при бакенбардах, другой вроде как гусар. Долго топчутся метрах в двадцати от барьера, воткнутой лыжной палки. Вокруг откуда-то набралось море зевак, это с утра-то, в понедельник. Идет тихий спор, Пушкин этот с баками или нет, и были тогда лыжные палки или нет. А если были, то какой фирмы. Но тут раздается команда «Мотор!» и дуэлянты начинают сходиться. Встали, замерли. Тишина мертвая, слышно, как хвоя падает на снег. Толпа не выдерживает. «Руку подними! Да не ту!», «Боком надо, боком!», «Не спеши, Пушкин», «Курок-то не взведен!», «Давай!»… С кресла вскакивает режиссер и кричит: «Стоп! Стоп! Мать вашу, уберите кто-нибудь этих идиотов!». Но убирать зрителей некому, видать, никого не наняли, экономы. И, побушевав, режиссер садится в кресло. Вернувшиеся в исходную, дуэлянты начинают вновь сходиться. Какое-то время народ держится, молчит. Но кто-то не выдерживает: «Да прикрой грудь-то…». И сразу: «Локоть выпрями…», «Боком, боком надо!»… Смотреть на это все нервов не хватает. Пошли с Чарой прочь. «Понимаешь, – говорю я Чаре, – в бок попасть труднее, чем в открытую грудь. Так и надо идти боком. Нет, прется побивахом, грудь нараспашку. А потом удивляемся, что хороших поэтов мало». Чара посматривает на меня со вниманием, вздыхает. Тоже переживает.

Шли с Чаркой из лесу, с грибами. На встречу Миша Д., московский асфальтовый магнат. С двумя охранниками. Бодигарды в черных костюмах, в белых рубашках с галстуками. А сам дал себе послабление – опростился до посконной рубахи и лаптей, правда, бутиковых. Я ему: «Привет, Миша». Он кивнул. Один охранник осмотрел мой кузовок. Другой было сунулся ощупывать на предмет оружия. Я отшатнулся. «Да ладно, – сказал Миша. – Сосед же. Бывай, Юрьич. Пока, Чарка». И они пошли дальше. По грибы.