Владимир Ермолин - Прогулки с Чарой. Из жизни неправильного пуделя

С ковриком в руках в лифт зашла дама. Как только он поехал вниз, дама стала встряхивать коврик. Мы с Чарой расчихались. Как бы испытывая неловкость от своих действий, дама сказала: «Давно лежит у дверей и хоть бы кто встряхнул». Потом вышла, взяла почту и поехала с ковриком вверх. Мы стояли с Чарой и смотрели ей вослед. Никаких подобающих слов у нас сразу не нашлось. Выйдя на улицу и жадно задышав свежим воздухом, я хотел было сказать собаке традиционное: «Бывает». Но подумал и ничего не сказал. Потому что такого не бывает, чтобы в лифте вытряхивали коврики. А вот было. Везет нам с Чарой на редкие явления.

Шарпея Якова мы с Чарой всегда обходим стороной. Завидев Чару, он ложится, вытягивая лапы, как лягушка, и вертит хвостиком. Моя огибает его метрах в трех и при этом никогда на него не смотрит. А нынче случилось нечто. Яков как обычно растянулся на нашем пути, пролив морду на лапы, а Чара, не сворачивая, наступила ему на голову и прошла по спине. Как по бревну. При этом, как всегда, смотрела куда-то поверх рыжего. Ни я, ни хозяйка шарпея такого цирка не ожидали. Не ожидал и Яков. Он ожил только тогда, когда Чарка уже спрыгнула с него и семенила дальше. Быстро поднялся и глухо, коротко тявкнул. Кажется, от восторга он не мог дышать. Уже дома я спросил собаку: что это было? Она ничего не ответила. Она и меня порой игнорирует.

Гуляли в парке и нашли под ногами связку ключей. Обыкновенное колечко, а на нем пять разновеликих железок. Время утреннее, безлюдное. Понятно только одно, потеря недавняя – совсем сухие. «Все одно гуляем, – сказал я Чаре, – так пойдем поищем растеряшу». Тоже, видать, с собачкой прогуливался. Через пять минут встретили старичка с ленивым бассетом. «Вот, – говорю, – кто-то ключики обронил». Показал ему связку. Старичок оживился: «Тут дама прошла. Давайте догоним». Стали догонять. Со скоростью ленивого бассета. Через полчаса, как ни странно, догнали. «Нет, – говорит, – дама. Не мои». Старичок уже к другим тянется. Не теряли? Нет, говорят и те. И к третьим неутомимый шлепает. Они, мужчина и колли, отмахнулись сердито и дальше пошли. Так, приставучей группой, бродили часа два по обширным просторам Кусковского парка. Мы уж с Чарой и не рады были, что нашли эти ключи. Не рады были, если честно, и энергичному дедку с его неимоверно замедленным бассетом. Проще было бы тащить за собой бревно. Притомившись, сели на скамейку. Я достал ключи и стал рассматривать, примеряясь, а не закинуть ли их на середину пруда. Глянул и старичок. А потом вдруг стал хлопать себя по карманам, таращить глаза и наконец крикнул: «Оспаде Есусе, а ключики-то мои!». Интересное это время – старость. Все можно. Можно два часа ходить по слякоти, под мерзким дождем, и предлагать первым встречным ключи от своей квартиры.

«Уберите со скамьи вашу собаку!» Да, есть такая с нашей стороны вольность – Чара садится рядом со мной на скамейку. Правда, у меня в кармане в пакетике платочек, которым я после нее протираю скамейку. Отказать Чаре в удовольствии посидеть со мной в пустынном скверике и поглазеть на звездное небо, этого сделать я не в силах. Она привыкла к таким посиделкам еще с дачной лавочки, когда была совсем щенком. Да, так вот, меня просит убрать Чару со скамейки пожилая дама, худощавая, в черном пальто до пят и в черной же вязанной шапочке. Я вскакиваю с извинениями, достаю платок, смахиваю-протираю. Потом мы перебираемся к следующей скамейке. Дама садится. Я, неленивый человек, подсчитал количество скамеек в сквере, открытых моему взгляду, – четырнадцать. И все пустые. Кроме нашей. И той, где теперь сидит дама. Какой пустяк, а так много говорит о человеке. О характере, упрямо пронесенном через всю долгую жизнь.

«Лучше бы я не выходил из больницы», – вздыхал, поглаживая голову лабрадора Викентия, старик Л. Ф. Дома его ждала беда – исчезли старинные настенные часы фирмы Мозер. Часы его детства. Единственная вещь, знавшая его давно ушедших родителей, да что там – прадеда знали. Часы продала жена. Надо было платить за операцию и уход. Он понимал, жена так поступила от безысходности, но не мог смотреть на темное пятно на обоях и томился от тишины, особенно в полдень. У часов был глубокий, тягучий, мягкий бой. И ход стрелок Л.Ф. тоже различал. Они своим размеренным тиканьем говорили: «Не бойся, не бойся, не бойся…». Как в детстве. С этим и засыпал. А еще любил ощутить в ладони медную, весомую гирьку, и ту, и другую. И на донышке одной из них его отец, еще молодым, нацарапал инициалы будущей жены – Н. В. И вот часов в доме не стало. От горя старик уверил себя, что и его времени не стало. Так, шелуха добирается.

А тут приехал к старикам правнук из Нефтеюганска Костя. Отругал, что ни про операцию, ни про деньги ничего не сообщили. Потом глянул на потухшего деда и сказал: «Не горюй, старче, вернем тебе твоего Мозера». «И что вы думаете, – говорит Л.Ф., – приносит Коська третьего дня часы. Мои! Точь-в-точь мои, только правую башенку успели отломить. Я едва в обморок не упал. Такой был праздник!» Посидели, помолчали. Я переживал радость старика как свою. Тоже к старым вещам привязываюсь. Вот. А потом слышу: «Да, а часы хоть и древние, а не мои». «Инициалы?» – догадался я. Он кивнул. И сразу сник. Косте он ничего не сказал, так и уехал тот в уверенности, что дед подмены не заметил. «А все-таки хорошо», – вздохнул Л. Ф. А что хорошо, пояснять не стал. Но мы с Чарой, подумав, с ним согласились. Хорошо, когда просто хорошо, а что хорошо – неизвестно.

Пенсионер Герасимец не любил свою собаку. Терпел. Жена, умирая, наказала кормить и выгуливать Мамуку. И тот честно выполнял наказ своей Марии. А что старый ротвейлер был старику не в радость, видел весь двор. Гуляли они всегда как бы порознь. Хозяин вышагивал, погруженный в свои думы, по дорожке. Пес ковылял где-то сбоку, метрах в десяти. Друг на друга не смотрели. Мы так с Чарой не можем. Если я задумаюсь и какое-то время не оглядываюсь, то она забегает вперед, становится поперек дороги и сердито на меня смотрит. Мол, ты что, а вдруг бы потерялась? Герасимец, судя по всему, потерять своего Мамуку не боялся. Он выходил из подъезда, не глядя на собаку, и возвращался, не глядя. А однажды, будучи нелюдимым и немногословным, выдавил-таки из себя фразу по случаю смерти таксы Глаши: «Собака и есть собака. Что по ней убиваться». Единственно, когда зажигались глаза старика, это при виде своей машины – вечно молодого «Опеля». Гладил капот авто и говорил: «Вот моя собака». Стоявший рядом Мамука угрюмо рассматривал свои лапы. И вот заболел пес. Какое-то время еще выходил гулять, волоча лапы. А потом и вообще не встал. Видели, как Герасимец нес собаку в машину. Потом укатил. «Поехал Герасимец топить свою Мамуку», – невесело пошутил химик Виктор. Но мы ошиблись. Пенсионер с того дня только и делал, что мотался с болящим по ветклиникам. У пса обнаружилось какое-то сложное заболевание позвоночника. Наконец, сделали операцию. Мы все удивлялись, откуда у бедного пенсионера деньги на все эти вояжи и бесконечные процедуры. А операцию, поговаривали, вообще делал немецкий доктор, специально приглашенный. Прошло месяца два, и мы снова увидели во дворе хозяина и ротвейлера. Мамука не гарцевал, конечно, но топал на своих четверых. «А где ваша железная собака?», – спросил пенсионера кто-то из наблюдательных. «Пешком полезнее», – ответил тот. И они побрели, как всегда, соблюдая дистанцию и не глядя друг на друга.