Роза Шорникова - День рождения семьи

– Может, и подвезу. До развилки. Мне-то – в Осеевку.

– Хоть так. А там я сама дойду.

– Садись, горе горькое. Хоть сеном ноги прикрой, все теплее будет. Но, пошла, родимая! – Он цокнул языком и слегка тронул кнутом старую пегую лошадь.

Еще сидя в санях, Люба поняла, что замерзает. Она попыталась как-то согреться, пробуя шевелить руками и ногами. Потом, сжавшись в комок, задремала. Ей снилось, словно она в белом-белом платье летает над белой-белой снежной равниной, а с неба сыпется белый-белый пушистый снег. И все мерцает, блестит и кружится в каком-то призрачном танце. И ей тепло. Даже жарко! Чудно́! Столько снега, а совсем не холодно!

И снова взлетает ввысь и погружается в эту пуховую снежную перину. Чудно́!

– Девонька, просыпайся! Приехали, – голос старика раздался, как удар молнии над головой.

Люба открыла глаза. Ноги и руки не хотели слушаться. Она еле вылезла из саней.

– А-то, может, к нам поедешь? Замерзнешь одна на дороге. Здесь редко ездют.

– Нет, спасибо, – тихо проговорила Люба. – Мне к тетке надо. Как-нибудь дойду.

– Ну, как знаешь, – старик сочувственно покачал головой и развернул лошадь в сторону от просеки.

Макар Савич зашел в комнату, стараясь ступать тихо, чтобы не заскрипели половицы. Девушка лежала на большой кровати. После всех процедур, которые проделал Макар Савич, она крепко спала, смешно, по-детски, приоткрыв рот. Щеки ее раскраснелись и яркими пятнами выделялись на фоне ситцевой наволочки, одетой на огромную пуховую подушку. Коротко подстриженные светлые волосы тонкими прядями прилипли ко лбу. Руки свободно лежали поверх добротного лоскутного одеяла. Макар Савич невольно залюбовался: «Хороша, Любаша!» Почему «Любаша»? Он и сам не знал. Так, как-то само собой пришло на ум это имя, словно из сердца вырвалось.

Видимо, под пристальным взглядом Макара Савича девушка пошевелилась и немного приоткрыла глаза. Потом, повернувшись на бок, устроилась поудобнее и снова их закрыла. Вдруг резко села на кровати.

Она осмотрела комнату и, переведя взгляд на Макара Савича, тихо спросила: – Я жива? Или мне это снится?

– Жива, жива, – улыбнулся Макар Савич ее детской непосредственности, – еще как жива! Опоздай я немного, кто знает… Вот тебе одёжа. Встать-то сможешь?

– Смогу, – Люба вытащила голую ногу из-под одеяла и тут же спрятала ее обратно.

– Ладно, одевайся, я пойду. Тебя как зовут-то? – обернулся он уже в дверях.

– Люба, – ответила та, еще больше натягивая на себя одеяло.

– Вона как, Люба, – повторил Макар Савич. – Любаша, стало быть, – и вышел из комнаты.

Тоня устало опустилась на землю прямо между грядками. Тыльной стороной ладони сдвинула косынку назад, на затылок. В глаза сразу ударил яркий солнечный свет, она зажмурилась, подставила лицо под его теплые лучи. Как же болит спина! Ох, этот проклятый горб. Не дает покоя. Ноет и ноет. Ни вниз наклониться, ни сверху что-то достать. Тоня попыталась погладить рукой онемевшую спину.

Отсюда, снизу, огород казался дремучим лесом. Только цвет – такой нежный, зеленый, даже у сорняков. А сорняков нынче – прорва! Дай волю – все заполонят. Тоня взяла в руку молодую огуречную плеть, провела пальцами по шершавому стеблю, потрогала маленькие листочки. Нечего со спиной возиться. В этом году урожай нужно собрать хороший, засолить, заготовить на зиму побольше. Ведь теперь их – трое. Вернее, со дня на день – будет четверо. Таська должна вот-вот родить. Но мальцу огурцы-то пока не по зубам будут. А вот то, что малец родится, она знала наверняка. И Пантелеймониха так говорила.

Тоня вдруг представила малыша, скачущего на деревянной лошадке по двору. Рубашонка болтается на тонких плечиках, короткие штанишки держатся на одной лямке, перекинутой через плечо. В руке вместо сабли – палка от сачка.

Тоня улыбнулась своим мыслям. Скоро, скоро будет у них в доме шумно. Эх, скорее бы!

«Ула-а! За классных, впелёд!» – кричит маленький полководец. Он пробегает мимо нее, оборачивается: «Тоня! Тоня! А папа тоже скакал?» «Папа? Нет, малыш. Папа тогда еще совсем маленьким был». «Ула-а! Папа – маленький, а я – большой! Больше папы-ы!» – и снова мчится в погоню за воображаемым врагом…

– Тоня! – резкий крик возвращает ее к действительности. – Тоня! Началось!

– Что началось? – Тоня непонимающе смотрит на нависшие над ней Пашкины усы.

– Таська рожает! Чего делать-то?

– Как рожает? Вроде, рано еще? Таська говорила, недели через две должно быть, – она непонимающе смотрит на Пашку.

– Да, и я так думал. А она, вот… рожает, и все тут…

Тоня поднялась с земли и торопливо пошла к дому, на ходу подвязывая волосы косынкой.

Таська, согнувшись, стояла около кровати. Одной рукой она держалась за железную спинку, а другой – обхватила большой круглый живот.

– Ой, Тонечка! Больно как! Не могу больше!

– Ничего, сестричка! Ничего, милая! Потерпи. Мы такого мальца родим, все ахнут! Ты прилегла бы. А то, неровен час… – Тоня принялась разбирать постель.

– Нет, не могу лежать. Мне так лучше. О-о-й! Что же это делается-то? Не вытерплю я!

– Вытерпишь! Куда ж теперь деваться? Надо вытерпеть! А ты, Пашка, чего стоишь? Беги за лошадью.

– Дак, Тихон Матвеевич, вроде, в город сегодня уехал.

– К Макар Савичу беги!

– Не даст он. Злющий, как черт!

Тоня резко обернулась к нему.

– А ты попроси. Что он, не человек что ли? А не даст, так на себе потащишь. Своя ноша не тянет!

– Кремень ты, Тонька. Ладно, скоро буду! Не рожайте тут без меня! – и он выбежал за дверь.

Пашка шел по городской улице, насвистывая незатейливую песенку. Настроение было отличное. А какому же быть настроению, если он сегодня станет отцом?! Правда, думал, что это произойдет еще вчера. Когда Таська первый раз ойкнула, Пашка решил, что роды уже начались, и помчался к Тоньке. Молодец все-таки, Тонька! Калека, а хваткая такая! Не растерялась. А он, честно сказать, сдрейфил. Да ладно, никто этого и не заметил. И Савич этот мужиком оказался. Не отказал. Сразу запряг телегу и Федьку своего откомандировал. Надо бы его отблагодарить по-человечески. Но это – потом, сейчас главное – Таська.

Сегодня утром его к ней не пустили. «Приходите вечером, еще не скоро», – ответила девушка в регистратуре и закрыла перед ним окошко. Легко сказать – вечером. Ждать – хуже всего. Насчет работы Пашка не волновался. Тихона Матвеевича Тонька предупредит: хоть сегодня и воскресенье, да мало ли что. А кому срочно понадобится – Гришка выручит.

Так полдня и проболтался по улицам. «Пойду узнаю, может, уже готово», – решил Пашка и развернулся в сторону больницы.

Какое странное чувство! Пашка никак не мог понять, оттуда оно взялось. «Все будет хорошо, все будет хорошо», – уговаривал он себя, постепенно убыстряя шаг, почти переходя на бег.