Яков Пятигорский - Вторая

– Зачем ты рассказываешь мне это, мой храбрый полководец? Уж не думал ли ты заключить мир с одним из этих выродков?

– Нет, государь, ни в коем случае. Только с Ци.

– Как! – заорал император. – Унизиться до заключения мира! Позор воину!

– Государь, выслушайте меня. Здесь есть один нюанс.

Жуань Жэнь прищурился.

– Что еще за нюанс?

– До нынешнего времени все заключали между собой лишь кратковременные военные союзы – всегда направленные против определенной страны. Единственное государство, у которого был долгий мир со всеми – это Ци.

– Выродки… – пробормотал император.

– Совершенно верно. Так вот. Теперь в знак особого уважения они хотят заключить мир только с Хань.

– Только с Хань?

– Да, государь.

– В знак особого уважения?

– Совершенно верно.

В конце концов полководцу удалось уговорить императора заключить мир с Ци.

Теперь главное было сделано. Фэ Хоу больше не нужно было воевать против себя.

Поднебесная была завоевана молниеносно.

Так великий полководец сохранил верность господину, спас свою родину, и победил в войне, которую вел против себя самого.

Позже Фэ Хоу спросил Лунь Хэ, царя Ци:

– Что же именно говорила великая книга судеб Ши Бао?

– «Пять царств будут покорены и наступит мир,» – процитировал Лунь Хэ. – В книге не говорилось о шести. Когда я прочел это, то задумался. А когда вышел из раздумья – решил привнести в Поднебесную идею мира.

– М-м… – попробовал подсчитать Фэ Хоу. – Да. Точно так и получается…

А потом он предложил царю водки. Тот посмотрел на бутылку, открыл и понюхал. И сказал:

– Хм. Бутыль из тыквы, затычка из пробки, водка из риса. Настояно на женьшене. Уж не из Су-Тяня ли?

– Да, государь. Из Су-Тяня.

– Как поживает дяденька?

– Прекрасный Путь, – улыбнулся Фэ Хоу.

И они выпили.

Так перестало тяготеть над Поднебесной древнее проклятье солнцеликого змея Ту Кхе, и эпоха Хань вошла в фазу Ци – время мира и спокойствия.

Давно уже Г. А. Печорин оставил всякую надежду где-либо спастись от скуки, которая столь сильно любила его, что сделалась со временем его вторым «я».

Но когда приехал он в Пятигорск и нанял квартиру на самом высоком месте, у подошвы Машука, то почудилось ему, что «верно было бы весело жить в такой земле».

Впрочем, чувство это испарилось за считанные дни, пока Г. А. развлекал себя привычным образом – ссорил меж собой одних, подбивал на непоправимые глупости других, выставлял в наихудшем свете третьих. Он умело губил репутации и разбивал сердца.

И снова, как прежде, ему помогала таинственная сила, изобильно преподносившая ему один за одним счастливые обстоятельства, раскрывая чужие тайны, даруя сатанинскую власть над людьми, и выводившая каждый раз его сухим из воды. Не раз было, что дело доходило уж до дуэли, но тут равных Печорину, пожалуй, что было не найти.

Скука немедленно воцарилась вновь в его сумрачной душе.

В один из июльских жарких дней, изнывая от злой хандры, не выйдя противу обыкновения из дому, он накропал в своем блокноте небольшой опус. Вдохновил его на это Кавказ, Пятигорск – совсем еще молодой, как его называл сам Г. А., «новенький городок».

«Этот Пятигорск, – говорил Печорин своему приятелю доктору Вернеру, – я бы сравнил с молодой девушкой. Теперь еще она невинна и чиста, но не успеете оглянуться – и вот она уж развращена, превратилась в повидавшую виды, никому не нужную потаскуху. Скоро уж никому она не будет интересна. Посмотрите вокруг. Скоро так будет, разве не так?»

Он видел себя старым опытным обольстителем, потерявшем вкус к жизни – ему в ту пору было двадцать пять лет.

«Что ж могло бы спасти меня от вечной моей холодной скуки, от невыносимого трезвого взгляда на царство людей?» – раздумывал Г. А.

И Печорин вспомнил о поэзии. Ранее он встречал в петербургских салонах людей с бледным лицом и горящим взором. «Этим людям чужды страсти суетного света, а если даже и нет, – размышлял он, – то их всегда спасало бы излюбленное занятие, которому посвятили они свою жизнь.» Таковыми представлялись ему поэты.

В опусе своем в тот июльский день он попробовал изобразить человека, принадлежащего поэтическому миру.

Личность своего героя, Г. А., оставаясь верным себе, наделил привычной своею болезнью – мизантропией. В результате создаваемый им образ, приобрел что-то байроническое. Печорин решил поместить его на свое место, совместить обе биографии в нынешнем времени – так его литературный отпрыск оказался на Кавказе. Но в отличие от своего автора он был сослан в действующую армию за стихотворный памфлет, направленный против самодержавия, – такая идея родилась у Печорина, когда вспомнил он о Пушкине и Радищеве.

…

Печорин не на шутку увлекся своим замыслом. Осознавая, что характеры выдуманного поэта и автора слишком схожи, он пускается на разного рода ухищрения. Супротив своей старинной исконно русской фамилии дворянской он дает поэту фамилию иностранную – Лермонтов. Он заставляет своего героя быть необдуманно грубым с окружающими, наделяет его неуправляемыми прямотой и непосредственностью – не в радость другим и во вред себе. Того, на что оказывался способен поэт, никогда не мог себе позволить расчетливый дипломат и великий лицемер Печорин.

Почувствовав, что выдуманный персонаж гораздо более уместен времени и месту, чем его автор, Г. А. стал испытывать раздражение. Его злило в герое опуса все – прямота, безыскусность, поэтический талант, свобода (внутренняя, разумеется) от общества. И от женщин. Печорину казалось это счастьем.

– Такой долго не протянет, – пробормотал он, растерянно разглядывая перо. – Такого быстро зашибут… зашибут…

Он отложил перо, схватил из вазы яблоко и стал ходить по кабинету из угла в угол.

«За что бы его убил, к примеру, я, – раздумывал он. – У нас не было б никаких общих интересов. Я бы ненавидел его молча – что толку в действиях, когда он сам выставляет себя на посмешище. Он бы ненавидел меня и… о! нашел!.. он бы оскорбил меня!.. написал бы эпиграмму. Или вывел бы в каком-нибудь опусе. Мне пришлось бы вызвать его на дуэль. И, конечно, он бы погиб…»

– Как это было бы прекрасно – погибнуть на дуэли! – воскликнул Г. А., которому жизнь столь часто была в тягость, что он начинал уж ненавидеть свое дуэльное счастье.

И Печорин принялся писать сцену поединка между собой и поэтом. Перо весело летело по белому полю, за окном весело щебетали птицы, и вот уж поэт убит.