Анатолий Головков - Jam session. Хроники заезжего музыканта

Егоров вытаскивает из футляра трубу, кладет за пазуху, чтобы отогрелась, снимает перчатки, дышит на пальцы. Он неотрывно смотрит на это окно. Потом вставляет мундштук и размышляет, что бы ему такое сыграть для Риты. «Серенаду» Шуберта. Он начинает играть, поражаясь, какая замечательная акустика в этом дворе, прямо как в зале.

Его, конечно, услышали. Раздвигаются занавески, выглядывают лица.

– Эй, ты, прекрати хулиганить! – кричит женщина.

– Серенады вздумал играть, шут долбаный? А о людях подумал? – В слове «людях» он делает ударение на последнем слоге. – Людям завтра на работу, им отдыхать надо.

Тут присоединяются другие:

– Играй, пацан!

– Молчать!..

– Да пошли вы! У него классно получается!

– А я говорю, по морде!

– Заткнитесь, уроды!

– Дружинников хоть вызовет кто-нибудь? Позвоните в дружину, у кого телефон есть!

Никита продолжает, возвращаясь к главной партии. Труба поет плавно, кантилена. Да и пусть ментов вызывают, он доиграет до конца. Но тут чья-то тяжелая рука ложится ему на плечо, Никита оборачивается.

Перед ним курсант: голубые погоны, шапка со звездой заломлена на макушку, чуб вперед, глаза горят.

– Вы Егоров?

– Ну, я.

– Тогда это для вас, – протягивает записку. Никита читает: «Тов. Егоров, прошу прекратить. Вас тут не поймут, а у меня из-за вас будут неприятности. М. А.».

– А ты кто такой?

– Я, молодой человек, если вам интересно, ее жених.

– Жених?!

– Так точно. А на словах Маргарита Алексеевна просила передать, чтобы вы оставили ее в покое и под окнами не дудели. – Курсант переминается с ноги на ногу, снег хрустит под ботинками. – Слушай, ты ведь сам должен понять: скоро свадьба у нас. Уже заяву подали.

У Егорова горло сжимает судорогой. Ему хочется спросить, когда именно они в загс ходили, ведь получается, что принимала их с Владом Рита, будучи невестой, но вместо этого он бормочет:

– Ты, конечно, ни при чем, служивый, но как твоя фамилия?

– Я своей фамилией горжусь, я свою фамилию ни от кого не скрываю, – миролюбиво отвечает курсант. А отчего бы ему и не быть добреньким? Получил всё, что хотел. – Мои предки у Богдана Хмельницкого служили. Понял? Прибытко моя фамилия. Курсант Прибытко Степан Васильич.

Егоров отворачивается, у него вмиг рухнула жизнь. Никита ест снег, размазывает его по лицу. Отец Небесный, еле слышно шепчет он, помилуй и спаси! Это ведь несправедливо, мать вашу, люди добрые!

А Прибытко о своем: может ли он, дескать, передать Маргарите, что больше никогда… Трубач отвечать не хочет. Что же это было у него с учительницей музлитературы? Внезапная любовь, подобная смерти, страсть или желание пригреться, жрать любимую колбасу одесскую до одури и икоты, да еще Влада прикармливать, ходить в чистом, иметь уютный секс на подушках с кружевами, забыть о голодухе…

А Рита, с этим Прибытко? Они-то уж теперь точно распишутся в глупом загсе под сладкий марш Мендельсона.

– Ну, что же вы, Егоров? – торопит курсант.

Вот это да! На свадьбу приедут родители Риты, строгие интеллигенты с фотографии, гордые выбором дочери. Офицер – это то, что надо. Надежной будет семья, потому что никуда Прибытко не сбежит от мести политотдела. Они, например, поселятся в военном городке, в дальнем гарнизоне. Рита, если сложится, станет учить детей музыке. И ждать своего Прибытко после полетов, всякий раз пугаясь грома и путая его со взрывом самолета. Она родит ему пучеглазых детей с такими же носами картошкой, как у этого Прибытко, а по праздникам будет печь пироги. Правда, есть еще безумный вариант, что Прибытко запишут в отряд космонавтов. Тогда Никита когда-нибудь прочтет в газете, что на вопросы нашего корреспондента отвечает жена известного…

Доводит себя Егоров до состояния, когда печаль переходит в гнев. Он укладывает трубу в футляр, ставит у ног, надевает перчатки.

У него имеется жгучее желание треснуть Прибытко по румяному лицу, по растопыренным губам, по носу.

Ему хочется дать пинка под его тощий зад, чтобы покатилась ушанка со звездою, призванной осветить офицерское будущее с женою Маргаритой.

Он оборачивается резко, горят глаза. В них прямая и явная угроза. Тот, кому приходилось драться, ни с чем такой взгляд не перепутает.

Курсант втягивает голову в плечи, нахохливается, вынимает кулаки из карманов шинели.

Сначала под дых, чтобы согнулся, планирует про себя Егоров, а потом в морду.

– Вы, что ли, Егоров, драться со мной собрались? – говорит Прибытко, отступив на шаг. – Драться нам с вами, Егоров, не выгодно. Это факт нашей с вами быстротекущей жизни. Вас менты загребут, а меня патруль. Я уж и так, Егоров, если честно, вам по правде сказать, в самоволке.

– Ну, и катись к своей невесте.

– Я не могу к ней покатиться, Егоров, поскольку я только что выкатился и собрался в училище. Там меня, Егоров, кадеты до десяти прикроют, а дальше прикрывать не станут. Такой уговор. – Топчется на снегу в нерешительности.

Неплохо излагает, гад, думает Никита, натаскали.

– И это, Егоров, дает нам с вами шанс покатиться дальше вместе, если не возражаете, натурально, в заведенье «Горячие сердца». Там мы можем обсудить ваше и мое положение в спокойствии ума и здравости рассудка.

– Где же такое заведение, что-то не припомню, – говорит Никита, у которого перед глазами возникают стакан вина и сосиска.

– Стекляшка у автовокзала. Я угощаю.

Похоже, Егорову больше нечего терять.

– Да хрен с тобой, пошли!

Они пьют третью бутылку молдавского.

Прибытко давно снял ремень, сбросил шинель, расстегнул пуговицы гимнастерки; «здравости рассудка» у обоих не наблюдается.

Через витрину видно, как подруливают к станции автобусы, сплошь надутые индюки, львовские. Через дверцы протискивается продрогший народ, держа баулы над головой.

Идет крупный снег, как на открытке с видом Кремля. Заведенье украшено звездами, флажками, на стенах колышутся шары. Дед Мороз на ватмане напоминает урку: глазищи злые, нос красный.

Над раздаточной размахнули плакат: «С наступающим Новым годом, товарищи!»

Табачный дым, гам, народу полно, все стулья заняты.

– Ты, вааще, классный мужик, – говорит пьяный Степан. – И чего в музыку пошел? Лучше бы на летчика выучился. Первым делом, первым делом самолеты. Ну а девушки… За мою невесту! За Маргариту!

– Мы же договорились: ни слова о бабах!

– Извини, – соглашается Степан, гася папиросу. – Я понимаю… Печет тебя, да?.. Ну, это… как уголек у сердца, долго не погаснет… Нужно время, брат…

– Не знаю, – печально говорит Егоров. – Я ничего не знаю о времени.

– А о самолетах?

Егоров отворачивается, он всё еще безутешен. Степан гнусаво поет:

– Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц…