Анатолий Головков - Jam session. Хроники заезжего музыканта

– С оленем на капоте!

– Да, да, да, едрическая сила, будь я проклят! Или построю для нее дом! На берегу озера!

– Правильно, Владик, мы вместе построим! – У Никиты тоже губы дрожат. – Ломай пополам гада гадского, успеем съесть до звонка.

– Черт! – говорит Водкин, давясь куском из-за судороги, перехватившей горло. – Я уже всё знаю… Слушай! На первом этаже мы устроим для нее большую кухню, поставим автомат для жарки пончиков!

– И везде фикусы!

– Еще герань на окнах!

– В спальню – кровать с балдахином!

– Окна с видом в сад!

– Лучше на горы!

– Ты имеешь в виду, что мы поселим тетю Зину на Памире? Давай еще по половинке!

– Или по целому?

– Вот видишь, какой ты? Видишь?.. Как с тобой договариваться?! Перебьешься!..

– Ну, ты и жадина, Ник!..

– Не ври! Я не жадный, а бережливый!

– Ладно… На балконе мы развесим клетки с перепелками. Я в одном итальянском фильме видел.

– А в столовой поставим рояль.

– Рояль-то тете Зине зачем?

– Будем приходить и играть.

– Да, именно джаз. Купим белый «Стейнвей».

– Тетя Зина будет сидеть в кресле-качалке, слушать блюзы и вязать себе кофточку.

Тучный Райнис сидит на высоком табурете посреди класса; Егоров стоит у пульта перед нотами с трубой; девушка-концертмейстер – за роялем.

– Начина-айте, ю-юноша, – говорит Райнис. Он латыш, говорит с акцентом, некоторые звуки у него как резиновые.

Никита облизывает мундштук, слушает увертюру, через несколько тактов ему вступать.

Он прикладывается к трубе.

Первую часть, Grave, он обожает: тревожная и сильная, вся на сигналах, можно показать звук. И пауз достаточно, чтобы дыхание не сбилось. Он начинает уверенно; звук академический, круглый, как полированный медяк.

Райнис закрывает глаза и кивает: ему тоже это место нравится.

– Стоп! – вдруг говорит он.

Пальцы пианистки замирают над клавишами. Егоров в недоумении.

– По технике ничего, – говорит Райнис, – но где, юноша, ваша душа? Разве Хеорг Пфридрихь Хэндель позволил бы себе такое Grave? – Фамилию композитора он произносит с уважением и по-немецки, Хэндель. – Прошу, четвертая цифра, из-за такта!

Снова вступление, Никита берет первые ноты.

– Нет! Нет! – останавливает его Райнис.

Он произносит целую речь.

Он рассуждает о роли трехчастного сонатно-симфонического цикла в мировой музыке.

Он рассказывает, как смеялись над Генделем, когда он стал писать концерты для трубы с оркестром, называя трубу «медной виолой».

Он говорит, что Grave, главная партия концерта, есть великая музыка о бессмертии души.

Он вынимает свою трубу, протирает платком, вставляет мундштук. Труба чешская, «Фестиваль», к тому же помповая, а не педальная, безмерная мечта Егорова.

Райнис кивает концертмейстеру: прошу вас, Анечка! Он держит инструмент параллельно полу, торжественно и гордо. Проигрывает всю часть, хотя щеки багровеют от напряжения. По лбу катит пот.

– Вы прямо, как профессор Докшицер, – восхищается Никита.

Райнис пропускает Докшицера мимо ушей.

– Этот концерт, возлюбленный сын мой, у нас редко играют даже для диплома. А вы на третьем курсе. Сами напросились. Я предупреждал. Это консерваторская программа.

Егоров слушает с поникшей головой.

– Маэстро, может быть, возьмем что-то полегче?

Райнис слезает с табурета.

– У вас, юноша, как у Суворова, нет пути назад. Кто разболтал всему училищу, что мы готовим соль-минорный концерт для трубы фон Хеорг Пфридрихь Хэндель? И если вам не дорога ваша честь, то мне дорога моя. Играйте, мой друг!

Grave – это семечки, думает Никита. Во втором Allegro есть такие пассажи на двойном стаккато! Черт меня дернул связаться!

Он косится на пальцы пианистки, слушает ее партию, и от страха перед приближением рокового пассажа мурашки бегают по коже.

Вот осталось еще четыре такта, три, два…

Егоров прижимает мундштук к губам.

Это Эверест, отрицательный склон.

Он набирает воздуха.

Пианистка поворачивается вполоборота, ей тоже интересно.

Райнис будто бы и не реагирует, впился глазами в клавир.

Никита смотрит в свои ноты. От гроздьев тридцать вторых и шестьдесят четвертых у него рябит в глазах. Ну, и наворотили вы, герр Гендель! Никита идет через непроходимую чащу со своей тульской трубой, как воин с зажженным факелом. Когда же она кончится? Пауза. И еще один пассаж, похожий на пропасть с камнепадом. Егорову кажется, что нога его скользит по краю. Он срывается в кикс, беспомощно шевелит клапанами.

Пианистка, сыграв еще несколько тактов по инерции, тоже прерывается. Райнис сопит на своем табурете.

Егоров разводит руками.

– Я же говорил. Только время у вас отнимаю, Зигмунд Карлович.

– Сынок, – говорит Райнис, – но ты же прошел почти всю часть. Обернись, посмотри, какое поле перепахали! Сколько уже сделано!

– Я облажался, учитель, – говорит Егоров. – И это факт моей идиотской жизни.

Пианистка поворачивается. На уроках не по своей специальности она не имеет права вмешиваться, но здесь не выдерживает.

– Неправда, вы не облажались, Егоров. Первые такты самые сложные.

– А дальше? А верхи? – уныло возражает тот. – Я же не флейтист, чтобы свистеть.

– Ну, да, – говорит Райнис, – там есть соль третьей октавы. Но ты же, сынок, брал фа?

– Брал, – соглашается Ник, – но не с такого интервала.

– Не надо лгать про интервалы. Там, юноша, имеет место весьма удобная восходящая секвенция. Как раз господин Хэндель написал, чтобы такие, как вы, не боялись. Занимайтесь по три часа. Только губы не за-играйте. Через месяц начнем репетировать с оркестром.

Это значит, за инструменты сядет всё училище.

Егоров приподнял шляпу, вытер пот со лба и огляделся. А на что смотреть? Не на что больше смотреть. Даже зыбкий рассвет над землею не порадовал его.

Сколько он так протопал по шпалам? Где-то остались контуры дикого города, бетонный завод, элеватор, градирни, вагонное депо, заваленное колесными парами и всякой ржавчиной, паутина путей сортировочного узла, семафоры и стрелки, которые вели Егорова до тех пор, пока рельсы не вытянулись в параллельные прямые, которые вроде бы никогда не пересекаются.

Теперь по одну сторону полукругом стоял лес, за который уходило полотно, по другую лежало поле под снегом. Под мачтами высоковольтной линии торчали бурые от дождей стога. И ни одного дома, ни одного, даже дальнего, дымка.

Егоров пристроился у куста, развел костерок, чтобы согреться.

Когда занялись ветки, он отыскал пень, языки пламени обняли корягу и принялись лизать ее со всех сторон; от дерева пошел пар.

Он достал из футляра бутерброд с засохшим сыром, огрызок колбасы и половину соленого огурца. Ему бы начать с огурца, чтоб освежиться, но он предпочел бутерброд, и едва успел отбежать, чтоб не вытошнило в костер. Когда судороги утихли, он поел снега с веток и еще каких-то кислых ягод, потом долго мочился под куст.