Владимир Хрулёв - Новое безумие (начало) в России

Генерал-лейтенант авиации Василий Сталин гулял по утренней послевоенной и всегда праздничной в эти годы Москве и размышлял о действительности: действительность теперь часто становится неправдоподобнее самого кошмарного вымысла. Но мне кажется, что настоящий ужас всё-таки не в примерах известных людям крайним одичанием других известных людей. Да-да. Эти люди одичали в условиях человеческого благополучия, и они, эти люди, способны видеть среди себе подобных человеческое отродье – отпочковавшуюся группу людей из общего произрастания человеческого древа с его ветками и листьями на мощном стволе. И видятся одичалые люди при власти (от власти) и отпочковавшаяся группа таких же одичалых людей, но безвластных и безмолвных, как божье наказание за грехи.

Вся эта физиолого-психотерапевтическая наглядная статистика, в которой утопает столько живого, личного, индивидуального горя, страдания и позора, это убиение всяких свойств человека и разрезание материи на её особенности и свойства глубоко оскорбляли генерал-лейтенанта. Он знал эти жертвы общественных условий ещё до войны, в боевые годы войны, а сейчас видел их беспомощных или, напротив, разгульных и удалых – послевоенных. В этом воображении виделся образ его бывшей жены, первой по счёту из трёх, красавицы Галины Бурдонской. После войны он пришёл к ней, уже покинувшей его и оставившей себе его детей, дочь – Надежду и сына Александра. И он понял, что он потерял – ведь всю жизнь его не покидала эта утрата. Она не унизила его отторжением от себя, но жёстко сказала: «У нас совместная жизнь исключена, но мы останемся друзьями, верно ведь?»

И ему показалось, что его добродетельная жена с холодным пренебрежением отвергает его, закрывая глаза на все его жизненные напасти. После этих жестоких слов любимой женщины как не согласиться со всем, что она скажет, что прикажет и просто попросит. По этой причине он часто стал бродить по утренней Москве, ища себе успокоения в раздумьях, поддержанных парой стаканов водки. Но расстаться пришлось. И навсегда. Не смог уговорить всю жизнь, а ведь всю жизнь уговаривал: «Ну как же так Галина! У нас же дети, что они скажут, когда вырастут?»

– А ничего не скажут, нас во всяком случае не обвинят. Они понятливые у нас и любят своих родителей и деда, который предупреждал меня: полюбила и вышла замуж за дурака, а я не поверила и любила как дура.

После таких слов, которые каждый раз повторялись при встречах, Василий отходил к окну и смотрел вниз на улицу Горького, долго стоял и думал печально о чём-то с неизменной папиросой в зубах, вздыхал и сквозь зубы говорил, прежде чем хлопнуть дверью:

– Галка! Ведь и я вслед за дедом уйду, как только он скончается от бериевского яда или не захлопнут отца в психушку. Я вслед за отцом, это как пить дать. И мои дети останутся без отца. Мои дети, внуки Сталина, будут жить в безотцовщине!

Василий спустился на ещё тихую с утра улицу Горького, в гастрономе купил бутылку водки и кусок сыра и направился в Александровский сад, где давно уже облюбовал себе укромный уголок – грот, выложенный ещё в давние времена впритык к стене каким-то царём. Садовая скамейка стояла рядом. Он уселся поудобнее, чтобы видеть проходящих по садовым дорожкам – не дай бог, патруль под стенами Кремля! И тогда снова не избежать упрёков от отца и снова разлад.

Внезапно перед ним возникли двое узнаваемых людей в серых костюмах при галстуках. Ему пришлось подчиниться, поскольку Василий сидел в гроте, соприкасавшемся с кремлёвской стеной, за которой жил Иосиф Сталин, не только его отец лично, но и всех народов Советского Союза. Так Василий послушно очутился в кремлёвской квартире отца.

Отец сидел за столом и, как обычно, курил трубку – это был знак, только Василий до сих пор не мог распознать, какой это был знак. Бывало, он курил и папиросы «Герцеговина Флор».

– Это правда? – спросил отец, как только сын вошёл.

– Правда, – односложно ответил сын, чуть не плача.

– За что ты меня так? – прибавил отец тихо, без упрёка, только, как показалось Василию, с удивлением. И продолжал просматривать какие-то бумаги, поглядывая на сына исподлобья, будто ожидая от него дальнейших объяснений.

– Так что это всё значит? – снова спросил отец.

Василий молчал, потому что сказать было нечего. А отец хотел что-то говорить сыну. И он говорил что-то сказочное:

– Хвойный лес России, если ослабевает в своём росте по какой-либо причине, то в нём, естественно, появляются прогалины, поляны, зарастающие обильно травой, цветами и ягодами. Такие лесные проплешины собирают в себя разного рода нечисть, требующая к себе особого отношения. Тогда люди и колют овец, тёлок, жеребят, пьянствуют и пьяными поют и пляшут. Другого применения этим лесным полянам дикие люди не могли придумать. Пошумят, поломаются, обманут совесть и разойдутся по своим лесным в реальности норам-трущобам, чтобы не сердить, не беспокоить своего бога. Ты живёшь на такой проплешине или на поляне, но приходишь туда только днём. Когда поляну освещает солнце. И видишь там всю эту нечисть, которая погубит тебя, но не ты поможешь ей выжить. Но! – отец приостановил ход движения своих мыслей. – Но! – и после короткой паузы заключил: – Если в каждом человеке отыскать Бога, то нужно ли насилие? Ответь!

И, с другой стороны, Вождь обратился у Богу! В этом война виновата?

А если погрузиться в исторические годы России, вслед за ужасами власти Грозного, то увидим, что пришла слабость, чего опасались друзья отечества, которые ещё сохранились в её пределах после долгожданной смерти тирана. К счастью или к удаче России, наследник Ивана, его сын Фёдор, отличался необыкновенной кротостью, кротким умом, набожностью, равнодушным к мирскому величию. И опять же к счастью или удаче, наследник Фёдор боялся пользоваться властью, считая, что власть приводит не иначе к грехопадению. И под влиянием всего этого царь Фёдор фактически уклонился от царствования и вручил власть пентархии, организованной ещё умирающим Иваном как Верховная Дума из пяти вельмож, где сам тиран был пятым.

Иван создавал пентархию, не задумываясь о том, что этот орган будет наделён какой-то особенной властью. Он готовился уже к смерти и больше думал о ней как о конце жизни и предстоящей встрече с всемогущим господом. Это было простое совпадение из просто уже существующей Думы уподобить что-то более устрашающее из пяти вельмож. А могло бы из трёх из семи, но выбрано больным умом из пяти и история в историческом понятии назвала такую Верховную Думу пентархией. Не надо нырять на глубину, когда глубины в этом месте нет.

История оставила нам их имена, членов царской пентархии. Это были старые имена надежды на сохранение жизни, где сохранялся и страх, что ничего не изменится, потому что все они были в услужении у тирана.