Ярослав Зарин - Шут, Маг, Цирк и его душа

Жаль, что Ксения, их дочь, так редко искренне улыбалась. У неё бы тоже возникали ямочки на щеках. Та улыбка, что она всякий раз демонстрировала на арене, выстраданная и отталкивающая. Какая-то неживая. Не поэтому ли все номера тоже казались искусственными, что ли?..

Мысли перескочили на другую тему, вспомнились обидные слова дочери. Виктор качнул головой, точно попытался отогнать их вместе с облачком дыма. Настеньке не казалось, что клоун – это плохой выбор. Она видела в этом призвание, уникальный дар. Так радовалась, когда Виктора пригласили работать в цирк, хотя он ещё и не закончил училища. Она никогда не укоряла его за отсутствие денег, не попрекала… Она радостно сказала «да», когда Виктор предложил ей пожениться.

Как он был тогда счастлив, как он радовался, когда у них родилась дочка! Знать не знал, сколько боли придётся пережить в дальнейшем. И не только пережить – запрятать глубоко в себя, чтобы никому не пришло в голову, будто клоуны умеют плакать. Нет уж, все знают, слёзы у клоунов ненастоящие, любые жизненные трудности они встречают с улыбкой.

Заныло сердце. Виктор привычно схватился за грудь, уговаривая, укачивая боль.

– Не время нам расклеиваться, – шептал он беззвучно. – Не время.

Скольким он хотел успеть поделиться с Ксенией до смерти, а вот теперь, если сердце будет так же болеть, может, не успеет вообще ничего. Виктор потушил недокуренную сигарету. Надо всё-таки бросить, надо перестать загонять себя в могилу раньше времени.

А мысли всё равно возвращались к словам дочери, и становилось так муторно, так грустно на душе, что даже майский ветер ничуть не спасал. Сердце болело, точно пронзённое ножом.

Воспоминания… Чаще всего они приходили незадолго до сна. Выползали мороком, заставляя снова и снова проживать тот час.

– Ты только не думай, что я тебя разлюбила, что бросаю вас с дочкой.

Анастасия немного дрожала, будто от холодного ветра. Но Виктор понимал – этот холод у неё внутри. Что-то чужое, злобное поселилось под сердцем и глодало, истязало и терзало его жену.

– Я не думаю, – говорил он, а губы почти не слушались. – Нет. Не думаю.

– Мне нужно уехать. С ним, – Настя отвела взгляд. – Я знаю, что нужно. И ты не думай, у нас ничего не было. Люди скажут всякое, Витя.

Он знал, что она не лгала, и слышал уже, что говорят люди. Голова кружилась от всего этого, точно он не держал сейчас Настю за руку, а стоял на самой вершине какой-то башни, продуваемой всеми ветрами. И вот-вот мог упасть.

– Я должна, – повторила она упрямо. – Это странно звучит, знаю, но иначе случится несчастье. Какое-то очень большое несчастье, понимаешь?

Виктор только крепче сплёл с ней пальцы. Он пытался не замечать собранного чемодана, не задумываться, куда и с кем сейчас хочет уехать его жена, но взгляд нет-нет, а падал на блестящие, ещё не застёгнутые замки, из-за которых казалось, что у жёлтого чемодана есть лицо, обиженная морда.

Ещё вчера в этом чемодане лежали детские вещички Ксении.

– Я понимаю, Настенька, – прошептал он.

Он не понимал. Тогда. Понимание пришло много позже, может быть, через несколько лет. Оно было ужасающим, оно было беспощадным. Виктор так и не сумел объяснить Ксении, как и почему расстался с Анастасией, и она нахваталась слухов от других людей, а чужие не скажут добра и не знают правды.

– И не плачь по мне. Слышишь? – она коснулась прохладными губами его виска. Виктор с силой обнял её, шепча имя, лаская волосы, поглаживая по спине. Он слишком ясно чувствовал – это последний раз, что бы ни обещала Настя, а это их последнее объятие.

Потом жена подхватила чемодан и выскочила за дверь. Они не сказали друг другу «Прощай»…

Застарелая боль сплеталась с новой. Виктору казалось, что он не выполнил данное жене обещание, не сумел заботиться о дочери, как следует. Страшная вина, которую вряд ли бы кто понял, мучила его изо дня в день.

Ксения придумала историю матери сама, и в ней было слишком много несоответствий, слишком много странных фантазий, чуждых Виктору. И в этом он тоже обвинял себя. Был ли хоть один шанс, хоть одна возможность нащупать связь с дочкой? Виктор терялся в догадках, но всё ещё верил.

Ксения заперлась в комнате и свернулась клубком на узеньком диванчике. Фотография матери, висящая на противоположной стене, глядела осуждающе, хотя казалось, что Ксении абсолютно точно известны причины поступков Анастасии.

– Ты не можешь в чём-то меня обвинять, – сказала портрету Ксения, забираясь в одеяло, укутываясь с головой. – Не смотри.

В первое время, когда мать уехала, Ксения ещё верила, что это командировка, куда так часто приглашают талантливых артистов. Позже, став чуть старше, она поняла, а может быть, услышала от кого-то, что Анастасия Резниченко оставила мужа и ребёнка, сбежала с другим мужчиной. От этой истории веяло странной порочной романтикой, какой-то тайной, и Ксении даже нравилось это. Некоторое время она находила в таком поступке матери своеобразный повод для гордости.

Позже пришла глухая боль и непонимание, обида и злость. Всё-таки, мать оставила не только отца, а ещё и её саму. За что? Почему?

Ксения никак не связывала те свои мысли с успехами и неудачами на манеже. Только иногда мечтала – мать посмотрит её номер и похвалит. Скажет, что хотела бы выступать вместе, как женский акробатический дуэт.

Но Анастасия не присылала открыток на дни рождения и Новый год, не писала писем и не звонила. И маленький ребёнок в душе Ксении, такой же, как тот, что живёт внутри каждого человека, всё время считал себя виноватым. Это он так расстроил маму, сделал что-то неверно, и мама ушла, обиделась.

Ксения не могла поймать себя на этих мыслях, не понимала, откуда берутся её эмоции, стеснялась обсуждать эту тему с отцом. А потом и вовсе разучилась обсуждать с ним что-либо.

Теперь, укрывшись одеялом и тихо плача, она уже не пыталась представить, что мама войдёт и погладит по голове. Ей уже не хотелось сидеть у матери на коленях, слушать её голос и перебирать длинные волосы. Ксения чувствовала себя совершенно одинокой, чужой этому дому, а может, и этому миру.

Сердце саднило от боли, точно кто-то располосовал грудину ножом.

Дом Александра Колесникова затерялся в глубинах парка, больше похожего на лес. Здесь не было цветущих деревьев, только хмурые ели с тёмной хвоей. Под их ветвями как будто навсегда замерла осень, даже весенний ветер терялся здесь и смел только слегка касаться острых верхушек. Под деревьями не росла трава, только мёртвая хвоя ровным слоем усыпала почву и дорожки, похожие на нити из спутанного клубка.

Особняк, чем-то напоминающий замок, был красив и ухожен, но всё же почему-то не казался уютным. Была в нём лишь строгость и холодность, точно дом стал отражением души хозяина. Высокое крыльцо, украшенное мраморными вазонами, в которых никогда не было цветов, большие окна, в которых отражались тёмные ели, острая крыша, крытая тёмно-синей черепицей… На фотографиях дом неизменно поражал воображение, всем своим видом он рассказывал о тонком вкусе хозяина, но стоило посмотреть на особняк вблизи, и хотелось покинуть это хоть и красивое, но лишённое душевного тепла место.